Вскоре живописца провели к игумену. Тот стоял в дверях и глядел с улыбкой — вовсё ещё не старый, может, однолеток художника, но, в отличие от него, совершенно без седины. Бороду имел светлую, густую, синие глаза и прекрасные зубы — ровные, здоровые. Говорил по-гречески тоже ничего, так что изъяснялись без переводчика. Софиан объяснил цель своей поездки в Новгород и, достав пергамент, попросил киновиарха передать князю Владимиру Андреевичу от боярина Ивана Васильевича Вельяминова. Афанасий сразу померк и сказал уже без улыбки:

   — Значит, вы приятель Ивашки? Это меняет дело.

Догадавшись, что представил себя в невыгодном свете, гость проговорил:

   — Нет, какой приятель! Виделись всего только раз. Он просил — я отдал, больше ничего. Мне влезать в распри на Руси не пристало.

Настоятель кивнул:

   — О, ещё бы! По неосторожности можно на колу оказаться.

   — На колу? — озадачился грек. — Как сие понять?

   — Казнь такая. Человека сажают на заострённую палку, вкопанную в землю. Протыкая его насквозь снизу вверх. Смерть мучительная, позорная.

   — Вы не шутите? — усомнился константинополец.

   — Нет, какие шутки. Правда, в последнее время власти чаще отрубают преступникам голову. Но Иван Вельяминов кола достоин. Тать, изменщик. Главный недруг князя Дмитрия.

   — А Владимир Андреевич с ним в каких отношениях?

   — С Дмитрием? В прекрасных.

   — Нет, с Иваном?

   — Дав таких же, враждебных.

   — А Иван, судя по всему, ищет дружбы. И в письме, думаю, про это.

   — Дружбы? Ишь чего захотел, мерзавец! — покачал головой игумен. — Впрочем, если на словах согласиться... — У него возникло хитрое выражение лица, рот опять расплылся. — Отчего бы не выманить зверя из логова? Князь Владимир может одобрительно отнестись.

   — Ваше высокопреподобие передаст письмо?

   — Мы передадим его вместе.

Феофан спросил:

   — Мне? В Москву? Не могу, тороплюсь добраться до Новгорода... извините...

   — Нет, не извиняю. Потому как в Москву не надо. Здесь его светлость находится, в Серпухове.

   — Да неужто?

   — Завтра с утречка испрошу приёма. Он вообще гостеприимный, хлебосольный хозяин. А свести знакомство с живописцем из Царьграда возжелает наверняка.

   — Я весьма польщён.

Городок внутри, за стеною, очень напоминал крупную деревню: каменных построек было мало, больше деревянные, вроде срубов. Мостовые дощатые, но довольно чистые, явно подметённые. Во дворах лаяли собаки. А по утреннему времени там и сям кукарекали петухи. Как и генуэзские консулы, проживал князь в центральном замке, обнесённом стеной (Кремле-Детинце), посреди которого возвышалась башня (терем). И ворота Кремля охранялись усиленно, стража многократно останавливала прибывших, но, узнав отца Афанасия, пропускала быстро. Здесь он был своим человеком.

Княжеский дворец отличался по устройству от дворцов консулов. Генуэзцы принимали гостей в зале на первом этаже, а жилые помещения находились на втором. У Владимира Андреевича было по-другому: лестница крыльца приводила сразу на высокую галерею второго этажа, именуемую сенями, а за ней, под крышей, располагался зал пиров, называвшийся гридницей. По обычаям предков, князь обедал в ней с дружиной (гридями), лучшими людьми города, духовенством, боярством, и на этих обедах принимались совместные важные решения. Впрочем, к концу XIV века эти традиции уходили в прошлое. Князь пиры проводил нечасто, а советовался только с боярской думой и ближайшим своим окружением. Завтракал же вовсе один, иногда — с княгиней и взрослыми детьми, иногда — с гостями.

В этот год Владимир Андреевич собирался отметить своё двадцатичетырёхлетие. Это был рослый молодой человек, крепкий, сильный, настоящий шатен, с негустой короткой бородкой и недлинными волосами «под горшок». Говорил он приятным баритоном. Улыбался дружески.

Несмотря на лето, не расстёгивал плотный кафтан с меховой оторочкой. И сидел в головном уборе — круглой меховой шапочке с матерчатым верхом. А на всех его пальцах горели перстни.

Рядом находилась княгиня — тоже в плотной глухой одежде, голова в платке по самые брови и поверх платка — тоже шапочка. У Елены Ольгердовны было строгое выражение лица, плотно сжатые губы и холодные серые глаза. Словно пребывала в сильнейшем недовольстве.

Феофан с Афанасием низко поклонились. Князь на русском языке пригласил их за стол и, пока слуги наливали вино, подносили яства, говорил о чём-то с игуменом. А затем обратился к художнику по-гречески:

   — Что, Ивашка к дружбе стремится? Очень хорошо. Значит, не уверен в себе, сил не накопил, мечется, тоскует. Мы его одолеем запросто. — Взял письмо, распечатал и пробежал глазами. — Так оно и есть. Горы мне сулит татарских богатств, если изменю Дмитрию. Вот собака! — и опять залопотал о чём-то по-русски с настоятелем.

Дорифор молча ел. Жареная куропатка ему понравилась. А вино было кисловатое, мало ароматное — он его разбавлял водой.

Поджидая, пока мужчины завершали беседу, женщина рассматривала приезжего. Наконец, задала вопрос:

   — Что писать намереваетесь в Новгороде?

Софиан ответил:

   — Всё, что ни закажут. Фрески, деисусы. Но могу и на светские темы — я не раз украшал дома константинопольских богачей. И ещё намерен привести в порядок живописную мастерскую. Книги иллюстрировать, ширмы разрисовывать и ларцы.

   — Вы с супругой едете?

   — Нёс супругой, но с сыном.

   — Он уже большой?

   — Минуло одиннадцать.

   — Хорошо ли переносит дорогу?

   — Слава Богу, нормально. Для него это развлечение.

   — А для вас?

   — Для меня же — необходимость. Поработаю на Руси год-другой, если не понравится — возвращусь в Тавриду. Или в Константинополь даже.

В первый раз Елена вроде улыбнулась:

   — О, судить о Руси по Новгороду трудно. Там свои причуды. Люди с норовом. Здесь, в Москве, попроще. Приезжайте в Москву. Мы вам будем рады и заказами тоже обеспечим.

   — От души благодарен вашей светлости. И отныне знаю, что не пропаду здесь от голода и холода.

   — Не дадим пропасть! — весело поддержал жену Владимир Андреевич.

На обратном пути в монастырь Афанасий заметил:

   — Вы княгине понравились, право слово. Я её наблюдаю третий год. С вами первым говорила по-свойски.

   — Надо же! Занятно. А с другими говорит свысока?

   — Большей частью не замечает. Как же — Гедыминовна! Голубая кровь. Правда, и ко мне относится с теплотой — я её духовник, исповедуется часто.

   — Неужели грешна?

Настоятель погрозил пальцем:

   — Это тайна! Впрочем, открою главное — человек чистейший. А гордыню свою чрезмерную обуять пытается, и уже налицо успехи. Видимо, отец Сергий тоже повлиял: ездила к нему на моление.

   — Кто такой отец Сергий?

   — Мой духовный учитель. Основатель первой общежитской киновии на Руси.

   — Стоп, стоп, стоп! — вспомнил Феофан. — Это он построил с братом скит в лесу? Мне об этом рассказывал Ерофей Новгородец.

   — Совершенно верно. Я попал в его обитель, будучи ещё отроком. У меня родители умерли, жить на что-то надо было, и прибился к странникам, шедшим в Троицкую пустынь. Там и познакомился с Сергием. Он великий человек. Истинно святой. Знает всё про всех; глянул на меня в первый раз: «Здравствуй, — говорит, — Афанасий». Я ему отвечаю: «Да меня зовут Савва». — «Это ты сейчас Савва, а как примешь постриг, будешь Афанасий». — «Я пока не решил, принимать ли постриг». — «Примешь, без сомнения». И ещё мою ногу исцелил. На ноге была не зажившая ранка, мокла и гноилась. Он же смазал её каким-то снадобьем, сотворил молитву, и, поверишь ли, на моих глазах кожа затянулась! Я при нём в монастыре и остался.

   — А сюда как попали, в Серпухов?

   — Тож по наущению преподобного Сергия. Князь Владимир Андреевич захотел поставить у себя монастырь. Испросил у него благословения. Сергий согласился, взял меня с собою, мы пешком и дошли от Радонежа до Серпухова. Здесь же, на Высоком холме, заложили церковь Зачатья Богородицы. Стали собирать иноков. Вскоре учитель к себе вернулся, а меня оставил дело продолжать.