Незаметно прошла неделя. Грек нанёс на доску последний штрих и вздохнул устало:

   — Ну-с, довольно. Лучшее — враг хорошего. Улучшать — только портить, — и позволил посмотреть на картину товарищам по несчастью.

Те уставились, ничего не произнося. Готский князь восседал на белом коне в развевающемся алом плаще, с саблей наголо и блестящих на солнце доспехах. Плоское лицо его было грозно и величественно. Бледно-голубые глаза излучали силу. Плотно сжатые губы говорили о гневливом характере. Это был не совсем Алексей, а улучшенный образ Алексея; тот, каким он, возможно, сам хотел бы себе казаться.

   — Прям Егорий Победоносец, — восхитился кучер, совершенно уже оправившийся после побоев.

   — Токмо не хватает змия под копытами, — подтвердил Селиван.

   — Слава Богу, что в жизни кир Алексей не такой суровый, — мягко ввернула Пелагея. — Он бывает злобен, но сердиться долго не может.

   — Думаете, мой портрет не придётся ему по вкусу? — озабоченно спросил Феофан.

Слуги ничего не ответили, а кухарка сказала:

   — Лесть всегда доставляет удовольствие. Даже если это явная лесть.

   — Полагаешь, что я перестарался?

   — Нет, пожалуй, что надо.

И рабыня оказалась права: повелитель княжества Феодоро даже вздрогнул, разглядев себя на картине, отступил на шаг, долго всматривался в лицо, напряжённо сопел. Наконец, воскликнул:

   — Ошень интерес! Ти ест мастер. Лушше остальной.

Софиан отвесил церемонный поклон. Повернувшись к нему, гот расплылся в улыбке:

   — Я имет для тебе славный новост. Некомат ест согласный саплатит викуп.

   — Слава Богу! — вырвалось у художника.

   — Но сейшас я не пошелат его полушат.

Дорифор, испугавшись, произнёс:

   — Почему не пожелаете, ваша светлость?

   — Шалко ест отпускат. Мошет, не поехат? Ми с тобой друшит. Буду шедро платит за твоя работ.

Приложив руку к сердцу, тот проговорил:

   — Благодарен, княже... Ты великодушен. Но позволь всё-таки уехать. К детям, к внуку...

Алексей печально кивнул:

   — Хорошо, так бит. Ти отнине имет свобода. И бес всякий викуп.

Феофан упал на одно колено и поцеловал ему руку. А потом спросил:

   — И мои прислужники тоже?

   — Да, и твой прислушник. Ми дават повоска и лошат. Восврашат твой нехитрий скарп...

   — А ещё просьбу можно? Раз такое дело...

   — Ошен интерес.

   — Отпусти со мной Пелагею.

Князь нахмурился:

   — Што са Пелагей? И сашем отпускат?

   — Девушка-кухарка. У тебя в рабынях. Дочь Романа, моего ученика.

   — A-а, такой красавес? Нет, не отпускат.

   — Княже, почему?

   — Ми не ест нарушат наш укас: не дават рабам воля. Если токмо господин шенится на раба. Если шенится — то она ест воля. — Рассмеявшись, проговорил: — Если ти шенится, то сабират!

Дорифор мотнул головой:

   — Нет, сие невозможно.

   — Ти шенат?

   — Я вдовец.

   — Где тогда пришин?

   — Ей всего только двадцать, ну а мне скоро шестьдесят. В дедушки гожусь.

   — Это ест пустяк. Наш отес во второй рас шенат на шена семнасать лет. Он имет шестесят два. Шил недолго, но ошен шастлив.

   — Да она сама не захочет.

   — Не смешит, не смешит — бит раба разве луший?

Софиан молчал. Алексей произнёс, явно забавляясь:

   — Грек, решат. Помогай красавес, славний шеловек.

Богомаз подумал: «Может быть, действительно? Некомат не пожалел за мою свободу золотых монет. Неужели ж я не заплачу названную цену за свободу внучки обожаемой мною Летиции? Провидение помогло нашей встрече. Значит, это воля Небес. Если откажусь, не прощу себе потом никогда. — И ещё одна успокаивающая идея появилась у него в голове: — Ведь не обязательно потом требовать от неё разделять со мною брачное ложе! Главное — спасти. А затем останемся добрыми друзьями».

Всё ещё стоя на коленях, поднял голову и уверенно объявил:

   — Хорошо, согласен.

Предводитель готов ответил:

   — Савтра утро — веншание, а к обед мошно уесшат.

   — Приношу безмерную благодарность вашей светлости...

   — Ти не нас, но себе благодарност приносит: ти своей картина дароват всем свобода. Так!

Тем не менее Феофан волновался: как воспримет Пелагея сообщение об их бракосочетании? Вдруг откажется? Как себя с ней вести?

И когда она ближе к вечеру принесла им ужин, он отвёл девушку в сторонку и сказал негромко:

   — Алексей меня отпускает... завтра можно ехать...

Задрожав, дочь Томмазы-Пульхерии опустила голову и заплакала:

   — Господи Иисусе! Мне так больно будет расставаться с тобою... сильно привязалась... Горе мне, горе!

   — Погоди, уймись, дорогая... — Он слегка помедлил. — Ты могла бы... ты могла бы отправиться вместе с нами...

У неё перестали капать слёзы, и она подняла мокрое лицо:

   — Я? Неужто?

   — Коли согласишься выйти за меня... Понарошку, конечно.

   — То есть как — понарошку?

   — Я просил за тебя у князя. Он не против даровать тебе вольную, если назовёшься моей супругой. Ну, и слава Богу. Вывезу тебя, а потом ни чем не посмею обременить. Свято обещаю. Буду просто дедушкой.

Судорожно сглотнув, та сказала:

   — Нет, прости, дядя Феофан, этому не быть.

«Так и думал», — пронеслось у него в мозгу. И спросил с болью в голосе:

   — Отчего, родная?

   — Я не в праве принимать этой жертвы.

   — Жертвы? Почему?

   — Будучи со мной в браке понарошку, ты не сможешь затем, коли пожелаешь, с кем-то обвенчаться по-настоящему.

Он погладил её по руке:

   — Успокойся, не пожелаю. И тебе самой волноваться нечего: смерть моя уж не за горами, ты освободишься и благополучно выйдешь за кого помоложе.

Слёзы потекли у неё по щекам с новой силой:

   — Нет, не надо, не умирай... мне никто не нужен, кроме тебя... я тебя люблю...

Феофан приобнял девушку за плечи:

   — Ну, конечно, милая. Я тебя тоже полюбил — словно внучку, да, как внучку... Ничего не бойся. Завтра обвенчаемся и уедем отсюда. На свободе придём в себя и начнём рассуждать с трезвой головой...

Пелагея приникла к нему и порывисто прошептала:

   — Дядя Феофан! Ты мой добрый ангел! Можно, я тебя поцелую?

   — Ну, конечно, можно, — он подставил щёку.

Та оставила нежный, мокрый след на его скуле.

Не прошло и суток, как они, будучи уже мужем и женой, подъезжали к Сурожу.

В доме Некомата встреча была ликующей: обнимались, целовались, плакали от счастья. Сам купец обрадовался весьма, что не надо терять столько денег. Даже Серафима улыбалась с порога. Уж не говоря о Гликерье и Данииле: те всё время тискали родителя, тормошили, спрашивали, как ему удалось спастись. Шестилетний Арсений прыгал и кричал: «Дедушка приехал! Дедушка приехал! Мы теперь вернёмся в Москву!» Только появление Пелагеи, молодой жены Дорифора, всех немного смутило. И хотя Софиан объяснил в подробностях, отчего так произошло, зять и дочка до конца не поверили, продолжали поглядывать на свою новоиспечённую родственницу вполглаза. Та ловила эти взоры и всё время смущалась, чувствовала неловкость, говорила мало (да и то: дочери художника было на пятнадцать лет больше, чем свалившейся неизвестно откуда «мачехе»!), а в конце обеда попросила разрешения удалиться прилечь — из-за головной боли и усталости. Все присутствовавшие пристально смотрели, как она уходит. Феофан сказал сокрушённо:

   — Хватит пялиться на неё то и дело — как сидит и что кушает. Извели совсем. Девушка она совестливая, столько перенесла в жизни. И к тому же внучка Летиции, матери моего дорогого Гришеньки. Я в обиду Пелагею не дам.

   — Мы нисколько ея не трогаем, — попыталась успокоить его Гликерья. — Просто любопытно — новый человек, новая душа. И как будто твоя супруга...

Живописец не выдержал, стукнул кулаком по столу: