— А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.

Женщина смутилась:

   — Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

   — Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

   — Совершенно верно.

   — A-а, тогда понятно...

   — Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.

   — Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

   — Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

   — Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

   — Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

   — Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

   — Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

   — Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

   — Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

   — «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

   — Притворяла? Почему?

   — Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

   — Нет. А с кем?

   — С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

   — Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?

   — Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.

Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

   — Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

   — Да спроси любого, хоть Анжелу...

   — Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец — Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

   — Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

   — Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

   — Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! — и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

   — Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь — мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой — ди Варацце!

   — Хорошо, если ты так хочешь, соврала.

Он вздохнул:

   — Нет, увы, неправда. Чувствую, что мой отец — Феофано. И придётся с этим как-то смириться...

Население Каффы составляли на одну треть католики — генуэзцы, на одну треть магометане — турки и татары, остальные жители были православные — греки, армяне и русские. И у каждой конфессии действовал свой собственный храм или даже несколько. Например, православные ходили в церковь святого Стефана и уже строили вторую — к юго-востоку от Карантинного холма — Иоанна Предтечи. А епископ Каффский как узнал, что в их городе появился знаменитый иконописец из Константинополя Феофан Дорифор, сразу предложил ему расписать новое святилище. Грек ответил, что ему необходимо подумать.

Ерофей спросил:

   — Ты не собираешься ехать в Новгород?

Софиан помотал головой отрицательно:

   — Нет, конечно. У меня здесь любимая женщина и сын.

   — Но ведь с ними ты быть не можешь.

   — Видеться хоть изредка — тоже для меня счастье.

   — А вдруг узнает консул? Он тебя убьёт.

   — Лучше умереть рядом с дорогими для меня существами, чем всю жизнь томиться в разлуке.

Друг не отставал:

   — В Новгороде получишь интереснейшую работу. Я тебе помогу оборудовать мастерскую. Слава и деньги обеспечены.

   — Не нужны мне ни слава, ни деньги, — отвечал художник. — Творчество мертво, если ты творишь не во имя своей любви. Я решил не трогаться с места. Дать согласие расписывать храм. А потом — видно будет.

Путешественник констатировал с горечью:

   — Жаль, но вижу, что тебя переубедить невозможно. Коль желаешь, оставайся у меня в домике. Заодно и посторожишь.

Оба подмастерья тоже захотели не покидать учителя.

   — Он без нас пропадёт, — говорил Симеон, надувая щёки. — Станет есть как попало, отощает и заболеет. Мы теперь его новая семья. Вместе одолеем любые трудности.

И Роман поддакивал:

   — Мастер нам — будто бы отец. За него мы — в огонь и в воду. На любое пойдём, чтоб ему помочь. — И стеснительно опускал глаза, вспоминая про порошок. По выздоровлении молодой человек слазил под кровать и удостоверился: серая коробочка в сундуке пуста. Значит, не привиделось во время болезни, значит, в самом деле подмешал зелье в краску. И от ужаса холодел временами. Что теперь случится? Будет ли содеянное на пользу или во вред?

Вскоре Новгородец с Харитоном уехал. А иконописцы приступили к работе в храме Иоанна Предтечи. Обговаривая задумки, поддержали предложение Феофана — написать три центральных фрески: предсказание о приходе Мессии, сцену крещения в Иордане и отсечение главы. Первые две сцены Дорифор намеревался воплотить совместно с Романом, последнюю — только сам, потому что давно вынашивал композицию этого предания.

   — Понимаете, — объяснял он ученикам, — не хочу изображать казнь. Я запечатлею картину, что случилась позже. Дочь царя Ирода, Саломея, упросила отца, чтобы ей отдали голову убитого Иоанна. И момент преподнесения головы на блюде надо показать. Этак выйдет и страшнее, и ярче. Жалкий Ирод в дверях, на лице которого недостойное торжество. А из-за спины выглядывает царица Иродиада со слезами на глазах. Палачи несут блюдо. Саломея в смятении, отвернулась и не в силах взглянуть. Голова Предтечи и ужасна, и величественна одновременно — вся в божественном сиянии, а над нею — ангел. Это будет лучшее из всего, что я создал.

У Романа вырвалось:

   — Вы и сам Мессия, учитель. Я смотрю на вас как на Бога.

Софиан, поморщившись, отмахнулся:

   — Ты, пожалуй, спятил, дружище? Ересь несёшь такую! Стыдно слушать.

   — Правду говорю. Ну, согласен, что не Мессия, но Его пророк. Только ум пророка может посетить подобное озарение. Вас канонизируют после смерти.

   — Э-э, куда хватил! Рад бы в рай, да грехи не пускают... Полно льстить друг другу. Похвальбой в искусстве ничего не добьёшься. Только в споре, в критике рождается истина. Что же ты молчишь, Симеон? Как моя идея?

Младший подмастерье ответил:

   — Безусловно, хороша, как и всё, что вы предлагаете...

   — Ну, и этот туда же!..

   — ...но не представляю, учитель, что величественного в голове на блюде? Это мерзко, это противно, гадко. Всё заляпано кровью. Кожа безжизненная, серая... И потом — что, она лежит на щеке? Или на затылке? Некрасиво. А на шее сама не удержится...

Дорифор задумался:

   — Да, пожалуй, ты прав... Надо уточнить...

   — Знаю, как! — закричал Роман. — Очень просто. Палачи принесли сей ужасный дар. И на блюдо было наброшено покрывало. И один палач вмиг сорвал его перед Саломеей. А другой приподнял голову за волосы и держит. Это и запечатлела картина.

   — Верно, верно! — поддержал Симеон и небольно щёлкнул юношу меж бровей. — Котелок-то варит.

А наставник развёл руками:

   — Нету слов, приятели. Скоро вы меня переплюнете в компоновке. Настоящие мастера.

   — Ваши подражатели, ничего более.

Первый месяц работы над фресками пролетел незаметно. Каждому творилось легко, в первую очередь — самому Феофану, чувствовавшему близость Летиции, от чего душа его трепетала и пела. А за ним — и двум подмастерьям, не желавшим отставать от учителя.