— Говорю: совпадение, больше ничего.

   — А Елена Ольгердовна знают? Чай, считают тебя образцом добродетели, преданным супругом? Вот ужо открою ей глаза на твои делишки!

Но Владимир Храбрый махнул рукой:

   — Ты шутить изволишь, а моё сердце — знаешь, как болит? И Елену люблю, и Марию. Каждую по-разному, но люблю. Не могу без них. Как быть?

Посерьёзнев, Дмитрий посоветовал:

   — Брось чудить и остепенись. Пошалил — и будя. Ты ведь не простой горожанин, а князь, мой двоюродный брат — и, случись что со мною, опекун маленького Васи. Надо ж понимать!

   — Понимаю, конечно. Только сердцу-то не прикажешь, нет.

   — Ты — обязан. А иначе поссоримся.

   — Обещаю бросить.

Но с разрывом не торопился, ездил к Маше часто и не заговаривал о плохом, пользуясь сумятицей — вестью о кончине Михаила-Митяя и призывом Киприана в митрополиты. Дотянул до начала лета 1381 года. Дальше медлить уже было неприлично. И, хватив для верности фряжского вина, поскакал на последний разговор.

Новгородка встретила его, как всегда, приветливо, ласково, предложила вначале сесть за стол, а потом уж перейти в спаленку. Храбрый же стянул её руки со своих плеч и сказал чужим, хриплым голосом:

   — Ни к чему, Маруся, не надо. Мы должны объясниться.

   — Что-нибудь стряслось? — испугалась она.

   — Да, само собою. Не могло не стрястись... рано или поздно... — Он помял пальцами виски. — Слухи о моих гостеваниях у тебя доползли до Димитрия. Он меня ругал, унижал, высмеивал... Обязал одуматься и порушить нашу с тобой любовь. А иначе отлучит от двора.

У жены Феофана подогнулись колени, и она беспомощно села на лавку. Слабо произнесла:

   — Ты решил порвать?

По его лицу пробежала нервная судорога. Князь ответил:

   — Вынужден, прости. Что прикажешь делать? Дмитрий — старший брат, значит, по уставу, мне заместо отца. А отцам прекословить — грех.

Тяжело дыша, женщина ответила:

   — А меня оставлять одну-одинёшеньку — что, не грех? К мужу — не вернуться, без деньги в ларце, с малым Коленькой да ещё с будущим дитём!

Он опешил:

   — Как — с дитём? Что ты мелешь-то?

   — Да, с твоим дитём. Давеча глядела меня бабка-повитуха. На четвёртом месяце я.

   — Ах ты, Боже мой! Вот ведь неприятность...

Маша побелела:

   — Неприятность?! Ты считаешь наше с тобой дитё неприятностью? Дар Небес, Божий Промысел — тяготой, досадой? Образумься, княже! Как тебе не совестно? — и заплакала.

Повелитель Серпухова смешался вконец:

   — Душенька, не надо... Я тебя не брошу. Верь мне, дорогая, не брошу...

Новгородка спросила, недоверчиво посмотрев на него мокрыми глазами:

   — Правда, что ль? Всё оставишь по-старому? Несмотря на Дмитрия?

   — Нет, пойми, всё оставить по-старому нам с тобой нельзя. Я тебя не брошу в том смысле, что продолжу помогать — и вниманием, и деньгами. Ты с ребятами не почуешь ни в чём нужды... Только видеться будем редко-редко. Разумеется, как друзья...

   — Как друзья!.. — воскликнула она с огорчением. — Вот она, отплата за мою нежность и любовь! За мою порушенную семейную жизнь!..

Поиграв желваками, он поднялся:

   — Разговор окончен. Больше ничего сулить не могу. Будь довольна и этим. — Резко повернулся и вышел.

А жена Дорифора продолжала сидеть ссутулившись, спрятав лицо в ладони, обливаясь слезами.

Под конец ноября 1381 года Маша родила девочку, окрещённую Катериной.

И примерно в это же время прибыли из Константинополя русские послы во главе с Кочевиным-Олешеньским. Следуя указу Донского, их встречал приставник Иван Драница. Задержал в Коломне, начал следствие: кто убил Митяя, как убил, что затем случилось, для чего составили липовую хартию, сколько денег взяли у генуэзцев и прочее. А затем в подробностях доложил прибывшему князю. Тот распорядился: трёх, виновных в смерти бывшего печатника, обезглавить, остальных подвергнуть более лёгким наказаниям — вплоть до лишения имений. А с «подложным» митрополитом Пименом разобрался сам — сбил с него митрополичий клобук и сорвал скрижали, обругал и едва не дал в зубы; в результате велел: выслать в Пухлому. Словом, власть Киприана в Москве упрочилась.

Как-то на обеде у Дмитрия Ивановича он сказал:

   — Не изволишь ли простить богомаза Феофана, что скрывается от твоей немилости в Нижнем? Наш-то грек Игнатий отдал Богу душу, и придётся сызнова налаживать росписи церквей.

Победитель Мамая недовольно поморщился:

   — Нешто без него налаживать некому?

   — Нет, середнячков сыскать можно. Но такого, как Феофан, больше не найти. Он велик, превосходит всех, вместе взятых.

   — Ой, уж будто! — На лице у властителя оставалось выражение неприязни. — А зачем якшался с Ванькой Вельяминовым? Принимал у себя в палатах?

   — Чужестранец, ни бельмеса не смыслящий в русской жизни. Что с него возьмёшь?

   — Ты вот тоже болгарин, а давно как наш.

   — Потому что у каждого своё предназначение. Нам с людьми управляться, а его дело — рисовать.

Но упрямый Донской не хотел идти на уступки. Вяло произнёс:

   — Нет, не время ещё. Я его простил по-христиански, но и видеть при дворе не желаю. Как-нибудь потом...

Надо сказать, что Дмитрий всё ещё не полностью доверял самому Киприану, продолжая считать его ставленником Литвы. И встречал инициативы нового митрополита придирчиво, с подозрением. Оба относились друг к другу ровно, но особой симпатии и дружбы не было никакой. (Киприан тоже не забыл, как Донской два года назад продержал его несколько суток в подвале). Словом, вопрос о Греке оставался пока в подвешенном состоянии. Дорифор смог вернуться в Москву только много лет спустя...

Да и Софиану было не до Москвы, не до Киприана с Донским в том печальном для него 1381 году. Ведь здоровье Гриши вызывало по-прежнему очень крупные опасения. После той простуды на корабле сын как будто поправился, встал с постели, выходил на прогулки, но недуг вроде угнездился внутри, продолжал сосать жизненные соки. Молодой человек двигался с усилием, быстро уставал, а от напряжения покрывался потом; отдыхал, прислонившись к дереву или на лавку. По утрам просыпался медленно, с ломотой в суставах. И по-прежнему кашлял — сухо, нервно, сотрясаясь всем телом. Порошки и отвары, назначаемые больному сестрой Лукерьей, не давали полного облегчения. Помогали, конечно, позволяли чувствовать себя крепче, но, скорее, лишь смягчали последствия, не затрагивая сути недуга. Иногда казалось, все опасности уже позади — кашель отступал, настроение юноши улучшалось, он шутил, улыбался и даже хотел искупаться в Оке (дело было летом), но малейший сквозняк, кружка выпитого им холодного кваса вызывали ангину, насморк и как результат новый кашель. Каждая следующая простуда ухудшала общее состояние. Вероятно, следовало везти мальчика на юг, чтобы он дышал морским воздухом, но, с другой стороны, как на слабом подростке смогут отразиться тяготы дороги? И не лучше ли оставить его в покое? А потом обстановка в южных степях — схватка Тохтамыша с Мамаем — не давала гарантий безопасности... В общем, никуда не поехали.

Феофан отвлекался работой, с Григорием сидела Лукерья. Как-то молодой человек спросил у монашки:

   — Как ты думаешь, есть ли на земле счастливые люди?

Та, подумав, ответила:

   — Вероятно, есть.

   — Кто же, например?

   — Например, влюблённые, стоящие под венцом. Женщины, удачно разрешившиеся от бремени. Добрые мужья, у которых родился сын... Продавцы, не оставшиеся в накладе. Мудрецы, разгадавшие тайны мироздания... На земле счастливых не счесть.

   — Но ведь то, что ты перечислила, суть один момент счастья в жизни. Получается, счастье — только миг? Долгого везения быть не может?

   — Видимо, не может. Ведь на то оно и счастье, чтобы вспыхнуть ярко, как звёздочка. Из одних радостей жизнь не состоит.