Ситуация в Крыму и Причерноморье продолжала меняться. Тут столкнулись интересы нескольких сил.

Первая сила — Тохтамыш. Он не мог смириться с поражением, нанесённым ему Тамерланом. И готовился к новой схватке. Возвратившись в Сарай-Берке, хан собрал неплохое войско и в июне 1396 года совершил налёт на Тавриду. Занял полуостров, разгромил крымских готов, принял добровольную сдачу Сурожа и блокировал Каффу. Генуэзцы держались несколько недель, отражая атаки, но бездарный новый консул Паскуале Вольтри не сумел организовать оборону, а потом и вовсе тайно сбежал из города. Вспыхнули волнения, осаждённые начали сражаться друг с другом и в конце концов итальянская фактория пала. Тохтамыш безжалостно уничтожил больше половины из оставшихся горожан, церкви сжёг, вывез все богатства в Солхат и решил, что останется здесь на зиму. Начал мирные переговоры с Литвой и Рязанью. Ведь ему была нужна очень сильная армия для похода на Северный Кавказ и в Среднюю Азию против Тамерлана. В это время пришло известие о военном перевороте в Сарае: власть в Золотой Орде захватили противники Тохтамыша.

Во главе них стоял эмир Едигей. Дерзкий военачальник, хитроумный политик, он происходил из Ногайской Орды, но, подобно Мамаю, не был потомком Чингисхана и не мог занимать ханский трон. Значит, приходилось действовать, как Мамай, — управлять через подставное лицо, конкретно — через недалёкого и безвольного хана Тимура-Кутлуга.

Захватив Сарай, Едигей повёл войско в сторону Днепра: он хотел восстановить Золотую Орду в прежних её границах — от Урала до Западной Европы.

А навстречу ему двигалась другая грозная сила — рать Литвы во главе с Витовтом, внуком Гедымина (и одновременно — тестем Василия Дмитриевича Московского). У него армия выглядела мощно: кроме самих литовцев, в ней имелись немцы (тевтонские рыцари) и поляки (ведь двоюродный брат Витовта, князь Ягайло, заключил брак с польской королевой Ядвигой и тем самым сделался польским королём Владиславом). Заключил с Витовтом союз и Тохтамыш. Только русские сохраняли нейтралитет, одинаково настороженно относясь и к Едигею, и к Тохтамышу, и к Витовту.

Поначалу успех сопутствовал Литве, и она подчинила себе всё Причерноморье. Но потом Золотая Орда начала наступать на Северский Донец, и противники сошлись в страшной сече на берегах реки Ворсклы, близ Полтавы, где затем, 310 лет спустя, Пётр I разобьёт шведов. И хотя численный перевес был на стороне Витовта, более того, он имел пушки, а татары нет, Едигей победил. В битве погибли видные участники Куликовского сражения — Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский (перешедший на службу к Витовту после смерти Донского) и Андрей Полоцкий. Сам Витовт спасся чудом. А татары дошли до Киева, по пути громя всё вокруг. Киев откупился и выстоял. Но Литва теперь была отрезана от Чёрного моря.

Тохтамыш начал партизанскую войну, потерпел неудачу и ушёл в Сибирь, а затем отправился на поклон к Тамерлану, чтобы вместе отвоевать Золотую Орду у Едигея...

Из Москвы с тревогой наблюдали за этой борьбой. Возмужавший Василий Дмитриевич к одному стремился — не зависеть ни от кого и объединить все русские земли под началом своей белокаменной. Выходило это неважно: Тверь с Рязанью воевать с Москвой не хотели, но и подчиняться тоже не жаждали; только Новгород Великий, сломленный походами князя Владимира Андреевича Храброго, согласился не жить обособленно, сдался почти полностью.

Словом, завершение XIV века не было отмечено для Московии никакими крупными военными действиями. Но зато под водительством Киприана расцвела духовная жизнь. По его велению начал составляться общерусский свод всех старинных летописей. Поновлялись соборы, возводились новые. Укреплялись связи с Константинополем, и оттуда на Русь привозили книги, чудодейственные иконы, в том числе «Спас, ангелы, апостолы и праведницы в белых ризах». А в Кремле начали строительство первой «часозвони» — башни с часами.

Тут необходимо отметить, что и Феофан Грек сделался в Москве заметной фигурой. Возвратившись из Крыма благополучно (лишь на сорок дней разминувшись с Тохтамышем, захватившим затем полуостров), он расширил мастерскую, расписал во дворце великого князя несколько палат и вплотную занялся иконостасом Архангельского собора. Помогали ему в этом братья Чёрные. В то же самое время он вторично познакомился и с Андреем Рублёвым. Тот покинул Троицкую обитель после смерти Сергия Радонежского в 1392 году и переселился в Москву, в Спасо-Андроников монастырь, где писал иконы. Здесь его и посетил Дорифор, лично прикатив на восточный берег Яузы.

Инок был уже зрелым мужчиной — тридцать два года от роду, — но казался моложе по причине жидкой бородёнки, бледного худого лица и детского выражения синих глаз. От присутствия именитого гостя чувствовал неловкость, то и дело кланялся, говорил извиняющимся голосом. Софиан спросил:

   — Не желаешь ли примкнуть к Чёрным и ко мне, вместе поработать? Храм велик зело, и артелью трудиться будет поживей.

   — Понимаю, да, — согласился Рублёв, беспрестанно кивая. — Но никак сие не осуществимо. Ты уж не взыщи, Феофан Николаич, не серчай и не думай, будто не желаю тебе помочь. Но уж дал согласие его светлости князю Юрию Дмитриевичу, что приеду к нему в Звенигород, в Саввино-Сторожевой монастырь, дабы написать в соборе лики Спаса, Михаила Архангела и апостола Павла. Изменить решение вельми неудобно. Он обидится.

Дорифор вздохнул:

   — Жаль, конечно, но, как видно, ничего не поделаешь. Возвращайся скорее. Впереди у нас Благовещенский собор и домовая церковь самого Василия Дмитриевича. Подкачать не имеем права.

У Андрея по лицу пробежала нервная судорога:

   — Ох, сумею ль соответствовать и тебя не подвесть? Аз есмь богомаз простой, и твоих высот не достигну никогда.

   — Ну, не надо, не прибедняйся. Всё, что видел, вышедшее из-под кисти твоей, вдохновенно и благолепно. Мягко и душевно.

   — Именно что мягко. Я пишу с любовью, ибо в умилении пребываю от святых отцов церкви. Не могу иначе. Ты же с ними со всеми на равных. Вроде был знаком. Вроде выхватил их лики из памяти. И они поражают воображение силой, мощью своею. А мои святые — не титаны, не громовержцы, но смиренники и угодники.

   — Что ж с того? — продолжал спорить Софиан. — Очень хорошо. Ты не должен походить на меня, я не должен походить на тебя. Коль объединимся, так наверняка дополним друг друга.

   — ...И цветами пользуюсь не такими, как ты, — гнул своё Рублёв. — У тебя всё больше тёмная санкирь, я ж беру вохру, голубец, багор, изумруд... чтоб чрез них просвечивал белый левкас...

   — Приспособимся как-нибудь.

   — ...У тебя — твёрдость, крепость и прямая либо ломаная линия. У меня — покорность и послушание, закруглённость форм... У тебя широкий, сильный мазок, у меня мазки мелкия и нежныя...

   — Чай, не подерёмся из-за мазков-то.

   — Драться — нет, не хочу, не умею, не обучен. Лучше не пойду вовсе.

Грек нахмурился. Он сидел в дорогой лисьей шубе, в плотном, отороченном мехом кафтане, сапогах на меху, а на правой, изуродованной руке, на мизинце горел рубиновый перстень; выглядел боярином. А монах был одет в простое тёмное сукно и довольно старую войлочную обувь. Вроде лев встретился с испуганным зайцем.

После тягостного молчания Феофан сказал:

   — Ну, меня ты можешь задеть, это наплевать, не такое переживали, не развалимся, но святителя Киприана? Это он желает, чтобы мы вместе живописали в Кремле.

   — Сам первосвятитель? — испугался ещё больше инок. — Да неужто он помнит про меня, сирого, убогого?

   — Помнит и хранит в ларце твой прелестный складень.

Молодой художник вроде оживился:

   — И тебе показывал?

   — Ну, а то! Рассмотрел внимательно. Пишешь филигранно и за то заслуживаешь моего уважения. Ты, да Прохор из Городца, да ещё братья Чёрные — первые теперь иконники на Руси.