— Цеца рассказал.

   — Нет, не может быть: Цеца не предатель.

   — Цеца — негодяй и растленный тип. Мы ему обещали, что не выдадим эпарху, если он сознается, тем и развязали язык.

   — Ладно, пусть записка моя и к синьоре Барди; но ведь там указано: «не предпринимай ничего фатального». О каком соучастии речь идёт?

   — Получается, о «фатальном» вы знали?

   — Я предполагал.

   — Что давало повод так предполагать?

   — Ничего конкретного, собственные домыслы.

   — А когда вы в последний раз говорили с моной Летицией?

   — Накануне её замужества — минуло два года.

   — И с тех пор не виделись?

   — Нет.

   — Как же вы могли делать заключения, если не общались? Неужели она задумывала «фатальное», выходя за Барди?

   — Я не знаю. Думаю, что вряд ли.

Дознаватель кивал:

   — Вот и я так считаю. Получается, что после вашего приезда в Константинополь вы имели контакты с моной Летицией. Или очные, или заочные. Кто являлся посредником? Цеца? Или кто-то из её слуг?

   — Отвечать отказываюсь.

   — Это не в вашу пользу. Чем скорее вы согласитесь с нами сотрудничать, тем скорее сможете выйти на свободу.

   — Вы меня отпустите?

   — Если окончательно установим вашу непричастность к данному злодейству.

   — А синьор Барди жив?

Итальянец поморщился:

   — Спрашивать на следствии — моя прерогатива.

   — Извините, но я должен знать. Это очень важно.

   — Разумеется, важно. Нет ничего важнее человеческой жизни... Слава Богу, жив, только легко ранен. Цеца стрелял из германского арбалета, но промазал, лишь задев плечо. Стража дворца захватила злодея, а уж мы из него вытрясли все подробности. И нашли при нём вашу записку.

   — Стало быть, Летиция её не читала?

   — Вероятно, нет.

   — Как она сама?

   — О, синьор Дорифор, вы чересчур любопытны.

   — Обещаю, что взамен на ваши слова о её самочувствии я отвечу на любые вопросы. Не кривя душой.

   — Что ж, достойное предложение. Как приятно работать с умными людьми! Знайте же, мессир: от всего случившегося дочка Гаттилузи преждевременно разрешилась. И она, и ребёнок вне опасности. Это девочка.

   — Слава Богу! Повивальная бабка так и предполагала... — вырвалось у художника.

Сразу же воспрявший дознаватель принялся записывать:

   — С этого момента я бы попросил вас подробнее. Как вам стало известно о повивальной бабке?

Феофан послушно начал рассказывать.

А в конце недели неожиданно заключённого посетил сам Франческо Гаттилузи. Он слегка поседел за эти годы, и мешки под его глазами сделались рельефнее, толще. Консул сел на поданный ему стул, жестом предложив Софиану сесть на лавку напротив. И проговорил:

   — Ах, мой друг, как мне горько видеть вас в этой обстановке! Неприятности так и сыплются на мою несчастную голову. Не успел прийти в себя после гибели незабвенной Фьореллы, как случилась новое: покушение на зятя — да ещё замысленное Летицией! Я едва не сошёл с ума!

Феофан, не зная, как его утешить, выдавил из себя фразу:

   — Но зато она подарила вам внучку.

Генуэзец отреагировал бурно:

   — Головную боль подарила мне она в первую-то очередь! Не без вашего, дружище, участия!..

Сын Николы, опустив глаза долу, рефлекторно поёжился:

   — Моего? Я-то здесь при чём?

Собеседник скривился:

   — Э-э, не стройте из себя святого угодника. Сударь, вы при том, что она вас любит. И решила избавиться от мужа, чтобы не мешал вам соединиться.

   — Но мессир...

   — И не возражайте. Мне известно всё. Вплоть до её письма, за которым вы приходили на свиданье с Анжелой — преданной служанкой моей дочери. Натворили дел, а теперь расхлёбывай!.. — Он взмахнул рукой. — Марко вне себя, требует развода, смертной казни для Цецы и запрета вам посещать Галату... Ну, насчёт последнего не волнуйтесь, в ходе дознавательства было установлено, что за вами нет никакой вины, нынче вечером вас отпустят, и вы сможете продолжать работы в храме. Цецу вышлем на остров Тенед, осудив на каторгу. Пьеро и Летицию, думаю, помирим со временем... При одном условии. С вашей стороны.

Дорифор посмотрел на консула вопросительно. Тот сидел нахмурясь.

   — При каком условии, кир Франческо?

Гаттилузи ответил невозмутимо:

   — Что дадите слово навсегда забыть о синьоре Барди. Не иметь контактов, не обмениваться письмами и, случись увидеться где-то в городе или на балу, даже не здороваться.

   — Даже не здороваться?!

   — С этого мгновенья вы с ней не знакомы. И тогда я смогу гарантировать ваше благополучие в генуэзской фактории.

Живописец обречённо молчал. Видя его колебания, консул веско добавил:

   — И сама Летиция просит вас об этом.

Богомаз позволил себе выразить сомнение:

   — Вы, должно быть, шутите?

   — Нет, нимало. Прочитайте, сделайте одолжение. У меня пергамент, адресованный вам. — И достал свиток из-за пазухи.

   — Господи помилуй! Отчего не отдали сразу?

   — Я хотел вас вначале подготовить...

Разломав сургуч, живописец уставился в несколько написанных ровных строчек:

«Феофано! Подтверждаю правильность слов отца. Между мной и тобой всё кончено. Для меня отныне существует единственная любовь — к новорождённой Томмазе, ей и посвящу весь остаток жизни. Заклинаю: смирись, вырви меня из сердца, заведи семью и детей. Мы отныне чужие. Не сердись и прощай! Л. Б.»

Он воскликнул:

   — Почерк не Летиции! Я не узнаю её почерка!

Дон Франческо не отрицал:

   — Дочь ещё слаба и лежит в постели. Попросила Анжелу написать под диктовку. Но внизу приложила руку. Видите печатку?

Сын Николы вскипел:

   — За кого вы держите меня? Взять печатку, а затем приложить к пергаменту мог любой. И письмо, поданное вами, ничего не стоит! — Он швырнул его на скамью с брезгливостью.

Итальянец встал. Стукнув палкой с набалдашником об пол, грозно произнёс:

   — Господин мазила, не забывайтесь! Вы пока что не на свободе и сидите в тюрьме Галаты, — стало быть, в моей власти. Поведу бровью, и от вас останется лишь одно ничтожное мокрое место!.. — Посопев, закончил: — Если выдвинутое мною условие принято не будет, то не будет и вашей росписи храма Богоявления. Я вам запрещу въезд на территорию, контролируемую Генуей.

Дорифор в свою очередь поднялся. С колотящимся в груди сердцем, но довольно твёрдо он проговорил:

   — Как вам будет угодно, сударь. Никаких условий я не принимаю. И в фальшивые письма не верю. Вы меня можете уморить в тюрьме, выслать на Тенедос, не пускать в Галату. Но не в состоянии сделать главного: запретить мне любить Летицию, а Летиции приказать не любить меня. Рано или поздно мы соединимся. Если не на Земле, так на Небе.

Тот расхохотался:

   — Да уж, на Земле вам рассчитывать не на что. Я об этом сумею позаботиться. А на Небе — пожалуйста. Лет через пятьдесят-шестьдесят. Ничего не имею против. Власть моя на Небо не распространяется. — Повернулся и вышел, по дороге бросив: — Романтичный сопляк. Ненавижу идеалистов. Хуже сумасшедших.

А племянник Никифора возразил вполголоса:

   — Ненавижу прагматиков. Чересчур нормальны.

Вечером его действительно отпустили. Он приехал на коляске домой, запёрся на ключ в бывшей комнате Аплухира и проплакал несколько часов кряду. Но потом поужинал, выпил целый жбан красного вина, развалился в кресле и сказал с печальной улыбкой, обращаясь к невидимому противнику:

   — Может, вы и правы, мессир. Это всё химеры. Надо смотреть на вещи более спокойно. Пожениться с Анфиской, нарожать от неё детей и заботиться о благе нашей мастерской. Остальное — чушь. И не стоит выеденного яйца. — И, уже засыпая, пробормотал: — Без Летиции я — мертвец... Жизнь не удалась.