— А Роман?

   — От расстройства чувств с ним случился удар. Через двое суток его не стало в лазарете для нищих. Я рыдала у отца на груди и не знала, что делать. Тут меня нашли люди ди Варацце. Он, узнав о кончине падчерицы, передал мне четыре золотых. На которые удалось похоронить маменьку и папеньку возле бабушки. Вот и вся история.

   — Бедная Томмаза! Бедный мой Ромашка!..

Помолчав, Пелагея вновь заговорила:

   — Утром не хотела признаться, но теперь готова. Только ты не смейся, пожалуйста... Ночью мне явилась маменька во сне. Я её спросила, хорошо ли было с моей стороны выйти за тебя понарошку? И она ответила: значит, так угодно Всевышнему. А не осуждает ли бабушка меня? И она ответила: нет, не осуждает. Стало быть, довольна? Да, поскольку ты — её продолжение. Ну, а если сделаюсь женой Феофана взаправду? Маменька прильнула к моей щеке и шепнула на ухо: поступай, девочка, как знаешь. И пропала... — Повернула к нему встревоженное лицо. — Веришь, что не лгу?

Он прижал девушку к себе, нежно произнёс:

   — Верю, верю. И клянусь перед святыми могилами — подарю тебе десять лет беспечальной жизни. Ровно десять лет. А потом, если не умру, то уйду в монахи и оставлю тебя свободной. Сможешь распорядиться своей судьбой как захочешь.

Та воскликнула:

   — В монастырь не пущу. Буду при тебе до последнего вздоха.

   — Дорогая, не загадывай. Жизнь длинна и порою непредсказуема...

   — Нет, клянусь и я святыми могилами: верность сохраню тебе до конца.

Зазвонили колокола на башне собора. Дождь усилился. А супруги сидели, обнявшись, и не в силах были подняться, сознавая, чувствуя, как нисходит на них высшее благословение, и не раньше, а именно теперь обретают они великое право называть себя мужем и женой. Их венчала не церковь, не священнослужитель, но Вечность.

Феофан ещё дважды приходил на могилу Летиции, оба раза один, упросив Пелагею не следовать за ним, так как не хотел отвлекаться, ощущая потребность помолчать и подумать без посторонних. А она в первый день сидела на террасе и читала по-итальянски книгу Боккаччо «Жизнь Данте Алигьери», купленную до этого на торговой площади у собора, во второй же поехала прогуляться с Даниилом. Пригревало солнышко, день казался почти что летним, и повеселевшее море радостно плескалось у прибрежных камней. Настроение тоже было лёгким, безоблачным. Молодой человек спросил:

   — Ты же выросла в этом городе, у тебя здесь друзья. Отчего их не навестишь, не проведаешь, не увидишься?

Девушка пожала плечами:

   — Никакого желания. Честно говоря, не дружила ни с кем особенно, кроме Анны Манчини, — мы учились вместе, — но она давно вышла замуж за богатого генуэзца и живёт в Италии. Остальные, те, что отвернулись от папеньки и маменьки в трудную минуту, мне не помогли тоже, вызывают у меня теперь только неприятие.

   — Стало быть, и Каффу не любишь?

   — Да, пожалуй что не люблю. Это место моей беды.

Чёрный улыбнулся:

   — Ну, не только. Здесь упрочились ваши отношения с Феофаном. Или я не прав?

Покраснев, она отвернулась и пробурчала:

   — Отношения мои с киром Феофаном никого не касаются.

   — Не скажи. Я ведь зять его. Стало быть, и твой.

Дёрнула щекой:

   — Ах, зятёк любезный! В Масленицу приходи на блины.

   — Надо ещё дожить.

   — Как-нибудь дотянем. А поближе к Пасхе, Бог даст, и в Москву наладимся. По словам супруга...

Он передразнил:

   — «По словам супруга»! Стало быть, свершилось?

Вознегодовала серьёзно:

   — Слышишь, прекрати! Вот сейчас рассержусь и домой уйду.

   — Ну, молчу, молчу, больше ни ползвука. — Подбежал к воде и схватил оранжевого плоского краба; тот беспомощно шевелил в воздухе клешнями и ножками.

   — Что ты делаешь? Брось немедленно! Отпусти его! — закричала дочка Томмазы.

   — Ничего подобного: принесу на гостиный двор и велю сварить.

   — Ты ведёшь себя как мальчишка, право!

   — Между прочим, мне всего только двадцать семь, а не шестьдесят.

Посмотрев на него с презрением, девушка воскликнула:

   — Как тебе не стыдно! Он ведь твой учитель! И к тому же тесть.

Даниил присел и поставил краба на гальку. Тот, счастливый, быстро засеменил к воде.

   — К сожалению, тесть...

   — Как тебя понять? — удивилась она.

   — Понимай, как хочешь. Я, конечно, его люблю. И Гликерью люблю... по-своему... мать моего ребёнка... Так бы и любил себе, если бы не ты. — Он поднялся с корточек.

   — Я причём?

   — Ты пришла и перевернула мне душу...

   — Вот ещё придумал!

   — ...Знал, что брак у вас понарошку и смеялся внутренне... А теперь, когда... Как представлю, что старик... точно краб, клешнями... молодое тело...

Размахнувшись, Пелагея ударила его по лицу. Он схватился за щёку и стоял, ссутуленный, попранный, униженный, ничего не произнося. А жена Софиана отрезала:

   — Ты слизняк, Данила. Гадкий, липкий слизняк. Мерзкий до тошноты.

Опустив ладонь, богомаз спросил:

   — Нешто можно любовью оскорбить?

   — Ты меня оскорбил не любовью, а своею подлостью к Феофану, — повернулась и пошла обратно к повозке, дожидавшейся их на насыпи; села и сказала Гавриле: — Трогай-ка, голубчик.

   — А Данила как же?

   — Он ещё останется, воздухом подышит. Как-нибудь и сам доберётся.

И потом до вечера находилась в скверном расположении духа. Дорифор, вернувшись с кладбища, обратил на это внимание. И спросил:

   — Нездоровится, душенька?

   — Что ты, что ты! Чувствую себя превосходно.

   — Отчего тогда нос повесила?

   — С Даниилом повздорила.

   — По какой причине?

   — По причине его безмозглости.

Живописец ахнул:

   — Ба, ба, ба! Данька без мозгов? Это новость.

   — Глупый и нахальный. Болван.

   — Нешто приставал?

Помотала головой отрицательно:

   — Задирал... словесно.

   — Ну, не надо на него губки дуть. Вы ещё помиритесь.

   — Никогда!

Грек улыбчиво произнёс:

   — Жизнь не белая-чёрная, уж поверь. Белое сменяется серым, чёрное светлеет, обретает пользу. Жизнь меняется, мы меняемся, и ничто не вечно. Посему не вечно и твоё «никогда».

Девушка присела к нему на колени, обвила рукой шею, заглянула в глаза. Прошептала ласково:

   — Феофан!.. Феофан!..

Он поцеловал её в носик:

   — Что, родная?

   — Феофан, ты такой прекрасный! — Пальчиком провела по его бровям. — Всех умнее и тоньше. Ты не зря зовёшься Многомудрым — Софианом! Самый лучший, самый добрый на свете!

   — Ну, а ты у меня — самая красивая...

Вдруг она спросила с упрёком:

   — Потому что напоминаю Летицию? Ты ведь не меня любишь, а её во мне?

Дорифор поймал руку Пелагеи, прикоснулся губами к пальцам и прижал хрупкую ладошку к своей щеке. Медленно сказал:

   — Выброси из головы эти глупости. Не ревнуй к усопшей... Ты одно лицо с бабушкой, и, конечно, вначале... как тебя увидел... но потом, познакомившись поближе, понял: ты — не копия, ты — другой человек. Ведь в тебе не только она, но и Пьеро Барди — вспыльчивый, упрямый и гордый, но и мой ученик Роман — совестливый, честный. Ты взяла от них самое достойное... — Помолчал, подумал. — Я люблю Летицию. И не разлюблю никогда. Потому как нельзя забыть молодость, юные года, первые желания и надежды на счастье. Ты — частица прошлого, перешедшая в новое время. И тебя люблю совершенно иначе. Я уже не тот. Жизнь уже не та. Сетовать грешно. Надо наслаждаться тем, что даровано Провидением. Понимаешь, да?

Дочь Романа ответила неуверенно:

   — Да, наверное... Может быть, не всё... Понимаю главное: ты мне обещал десять лет безграничной радости. Я хочу, чтобы начался их отсчёт.

— Он уже начался — разве не заметно?

Ночь стояла над Каффой. Тёплая осенняя ночь. Море волновалось несильно, звезды перемигивались на небе, словно души тех, кто покинул землю, но оставил интерес к нашему подлунному миру.