Все дальнейшие уговоры ни к чему не привели: консул был неумолим и стоял на своём.

Дорифор почувствовал перемены сразу: через день его не пропустили в Галату. Командир охраны выразился ясно:

   — Нам доставлен приказ: вы — персона нон грата, то есть человек в генуэзской фактории нежелательный.

   — Что произошло?

   — Никаких подробностей.

Феофан послал в Галату подмастерье Романа, чтобы отрок передал письмо для Летиции. Но подросток вернулся назад с той же грамотой за пазухой: во дворце Барди понаставили везде караульных, а о том, чтобы взять от него пергамент, слушать не хотят. Софиан попробовал связаться с самим консулом — через банк, через канцелярию, но не получил никакого ответа. Оставалась одна дорога — к Киприану. Иеромонах принял богомаза без особенных проволочек, но при этом оказался полон пессимизма, говорил невесело: Гаттилузи раскусил планы Кантакузина и Патриарха, пожаловался императору, Иоанн V в гневе и опять хочет обратить Византию в католичество.

   — У него, конечно, вряд ли это выйдет, — рассуждал церковнослужитель, — оппозиция очень сильна, и Афон никогда не пойдёт на сближение с Папой. За спиной у исихастов и другие православные страны: Сербия, Болгария, Русь. Мы на Русь очень уповаем. А её митрополит Алексий слушается нас, разделяет наши позиции. Но в самом Константинополе временные поражения не исключены.

Продолжая размышлять о своём, живописец спросил:

   — Значит, у меня — никакой возможности посещать Галату?

   — Абсолютно. — Киприан, покачав головой, добавил: — Ты зашёл слишком далеко. Говоря о сближении с господином консулом, наша сторона вовсе не имела в виду, что тебя угораздит сблизиться с его дочерью. Да ещё с широкой оглаской! Разумеется, кир Франческо вне себя от злобы. И, по слухам, приготовлен уже корабль, чтоб отправить обеих Барди в Тавриду.

У художника внутри всё оборвалось:

   — Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Как же так?

Собеседник растянул губы:

   — Ну, о чём — о чём, а об этом можешь не печалиться. Провидение спасает тебя от соблазнов лукавого. Ты женатый человек, добрый семьянин, и твоя преступная связь с латинянкой чести тебе не делала. А теперь вернёшься к супруге. Не исключено, что получишь новый заказ — на роспись храма в Халкидоне. Слышал о таких намерениях Патриарха. Очень интересный проект. И не фрески, по штукатурке, а на досках, масляными красками — целый деисус. Чтобы вышло и проникновенней, и тоньше. Или ты не рад?

   — Рад, конечно. И весьма польщён... — Феофан отвечал рассеянно. — Извините, ваше преподобие, я теперь пойду... что-то тяжело на душе... Видимо, устал...

   — Приходи в себя быстрее. Нам нельзя предаваться меланхолии. Мы с тобой ровесники — скоро будет тридцать. Впереди сложная работа.

   — Понимаю, да...

Шёл к себе домой, никого не замечая вокруг. Мысленным своим взором видел только Летицию... Жизнерадостные глаза, длинные ресницы, завитки волос на висках, чуть заметный пушок на верхней губе, мягкую и нежную кожу груди, тёмную, чуть морщинистую по кружкам сосков... Чувствовал, как руки возлюбленной обнимают его и гладят, как она сама приникает к нему всем телом, вроде хочет врасти, навсегда быть вместе. Чувствовал её пальцы — как они сплетаются с его пальцами. Ощущал под своей ладонью холодок её бёдер... И вот это всё — потерять, утратить? До конца жизни? Не услышать её серебристого голоска, радостного смеха, стука её сердца? Не поймать на себе весёлого, любопытного и влюблённого взгляда? Не сказать ей никогда больше: «Тицци, ну иди ко мне. Чего ты скачешь? Сядь ко мне на коленки. Дай поцеловать». И обвить её талию, и вобрать в себя тёплое дыхание из пахучих уст... Боже правый! Дорифор не сможет существовать в разлуке. Словно резали его по живому, отрубали, отсекали безжалостно... Он, конечно, страдал и раньше, находясь вдали от дочери Гаттилузи. Но тогда отношения были платонические. И любовь носила в большей степени умозрительный характер... в основном, стенала душа... А теперь, теперь! Как забыть все восторги страсти? Подавить в себе плотское влечение? Непреодолимую тягу обладать этой женщиной, вновь и вновь, вечно, безраздельно! Раствориться в ней, ничего не зная, кроме совершенства её любви?!..

Софиан не помнил, как вышел на берег моря. Дул довольно прохладный ветер, волны набегали на камни, пенясь и ворча, низкие тучи плыли над головой, окропляя землю бисерным дождём. Мир был сер и мрачен. И безжалостен. И неумолим.

Ни одна душа не видела живописца. Он стоял, опустившись на колени, сгорбившись, поникнув. И рыдал, как маленький. И шептал чуть слышно:

   — Господи, за что?.. Чем я провинился перед Тобою?.. Почему всю жизнь Ты наказываешь меня?.. Отчего умерли маменька и папенька? Отчего не могу нигде никогда обрести покоя — ни в монастыре на Афоне, ни в семейной жизни, ни в моей мастерской? Отчего Ты лишаешь меня радости последней, счастья и привязанности? Для чего испытываешь на прочность? Не могу больше. Силы на исходе. Потому что не вижу впереди ничего, кроме темноты...

Ветер теребил его волосы. От дождя намокла одежда. Пальцы леденели.

Вдруг на несколько мгновений пелена облаков разъялась, и полуденное яркое солнце выстрелило тонким сияющим лучом в тёмно-серое кипящее море, золото рассыпав по бегущим волнам. Ослеплённый художник готов был поклясться, что услышал голос. В рокоте прибоя, в завывании ветра ясно различил грозные слова:

   — Бог тебя наградил талантом. Это главное счастье твоей жизни. Но и крест, который ты обязан нести. Не ропщи. Будь доволен тем, что уже имеешь. Будь достоин милости Господней. Бог тебя не оставит. Ты в конце жизни обретёшь истинный покой и подлинную любовь, о которых мечтаешь. А пока трудись. Находи радость в напряжённых трудах праведных.

Или показалось? Не было никакого голоса? Просто начиналась болезнь — всё лицо горело, бил озноб, мысли путались, а в ушах шумело... Как безумец, брёл племянник Никифора по песку и гальке, падал, поднимался. Что-то бормотал. Неожиданно уткнулся в рыболовные сети, понавешенные на кольях. Обратился к незнакомым мужчинам у лодок: «Где я?» Оказалось, в нескольких вёрстах от Константинополя. Попросил рыбаков негромко: «Отведите меня домой. Я вам хорошо заплачу». И упал на землю, потеряв сознание.

Как его доставили в мастерскую, как укладывали в постель, чем лечили в первые часы, Дорифор не помнил. Он очнулся только на четвёртые сутки. Кризис миновал, тело было ватным, неповоротливым, дряблым, всё в испарине. В изголовье постели он увидел Анфису. Та смотрела на него с умилением, радостно сказала:

   — Здравствуй, здравствуй, Фанчик.

Софиан вздохнул:

   — Добрый день, Анфисушка... Или вечер? Или утро?

   — Утро.

   — Хорошо, что утро.

Помолчали. Живописец проговорил:

   — Вы со мной намучились?

   — Сильно испугались вначале. Весь пылал, бредил и кричал.

   — Что кричал?

У жены пролегла по лбу складка огорчения. Через силу ответила:

   — Звал её, негодницу. Запрещал уезжать в Тавриду. Умолял остаться.

Феофан положил исхудавшую руку на запястье супруги:

   — Извини меня. Я переболел и очистился. К прошлому нет возврата.

Просветлев, дочка Иоанна кивнула:

   — Всей душой хочется поверить.

   — Верь мне, дорогая. Итальянка уедет, мы с тобой останемся. Будем жить и растить Гликерью. Как она?

   — Слава Богу, в порядке. Только ножка к непогоде болит.

   — Это ничего. Всё ещё наладится.

Две недели спустя он уже приступил к работе. А потом узнал, что Летиция и Томмаза в первых числах марта всё-таки уехали в Каффу. Принял эту весть, как и подобает настоящему христианину: мужественно, стойко. Только произнёс: «Вот и кончено. Надо привыкать к душевному одиночеству».

Сын Николы и представить себе не мог, что не за горами — новый поворот в его жизни. И такой крутой, что привычные, старые устои — и семьи, и быта — неожиданно разлетятся вдребезги.