Наконец, Гаттилузи и его сторонникам удалось переломить ситуацию. Действовали они через друга и советника Иоанна V — Дмитрия Кидониса. Тот всегда стоял за сближение православной и католической церквей. А тем более что брат его, иеромонах Прохор Кидонис, выступал против догматичных трудов Григория Паламы.

Для начала император и советник нанесли визит северному соседу Византии — Лайошу I, королю Венгрии. И вели с ним переговоры о союзе. Но католик Лайош отказался помогать ортодоксам-грекам до принятия ими католичества. Иоанн пообещал это совершить и поехал в Константинополь для беседы с посланцем Папы Римского — папским легатом Павлом Смирнским. Но добраться до него не успел: по дороге византийскую делегацию захватили враждебные грекам болгары. Слава Богу, вовремя подоспела армия герцога Савойского (дяди императора, брата Анны Савойской) и освободила Палеолога. Двигаясь на юг, дядя и племянник заодно очистили весь полуостров Галлиполи от турок.

Начались переговоры с легатом. Партия противников унии во главе с Патриархом Филофеем (за которым стоял сам Кантакузин) всячески противилась Дочь Кантакузина — императрица Елена — днём и ночью воздействовала на мужа, умоляя одуматься и не изменять вере предков. В конце концов Иоанн V дрогнул. Павел Смирнский возвратился к Папе ни с чем.

В Византии снова на какое-то время победила реакция — в 1368 году Филофей созвал поместный собор и канонизировал Григория Паламу, объявив его святым, а его учение — единственно верным. Все, кто выступал против (в том числе и Прохор Кидонис), были осуждены как еретики.

Но опять Гаттилузи, действуя с помощью Дмитрия Кидониса, убедил императора в своей правоте. Летом 1369 года Иоанн V лично отбыл в Рим. И беседовал с Папой Урбаном V. От которого и принял 18 октября того же года католичество. Это было страшным ударом по Кантакузину и Филофею. Назревала новая гражданская война.

Неизвестно, чем бы ситуация разрешилась, не вмешайся в это дело венецианцы. Им, противникам Генуи, очень не понравилось усиление Гаттилузи. И они решили насолить Галате. Захватив императора по пути из Рима в Константинополь, стали требовать возврата долгов (тех, давнишних, сделанных ещё Анной Савойской около двадцати лет назад). Иоанн V, находясь фактически в венецианском плену, снарядил Дмитрия Кидониса домой — для заёма у Гаттилузи необходимой суммы.

А галатский консул оказался некредитоспособен (собственно, на это и рассчитывали его недоброжелатели). Более того, сын Палеолога, юный Андроник IV, замещавший отца на троне, возжелав править сам, отказался протянуть руку помощи родителю. И тогда положением воспользовались другие — Филофей и Кантакузин. Быстро собрав требуемые деньги, бросили на выручку императору младшего его сына — Мануила. Это помогло: Иоанн V вышел на свободу. И за время плена он проникся такой ненавистью ко всем итальянцам, что по возвращении на Босфор объявил: не желает иметь ничего общего с католиками и обратно переходит в православие. Заодно лишил вероломного Андроника права на наследование короны, завещав последнюю верному Мануилу.

Начались аресты приверженцев унии церквей. Дмитрий Кидонис бежал из города. Прохора Кидониса выслали в дальний монастырь. Гаттилузи готовился к обороне Галаты, если император захочет её осадить. В эти неспокойные дни иеромонах Киприан пригласил к себе Дорифора. Разговор состоялся в первых числах мая 1371 года.

Оба собеседника сильно изменились за последнее время. Киприан потолстел, отрастил животик, проступающий из-под рясы, и довольно жирные щёки — как обычно говорят, «их из-за спины видно». Шевелюра поредела. Впрочем, волосы были по-прежнему смоляные, без каких-либо проблесков седины.

Феофан оставался стройным, величавым мужчиной тридцати пяти лет отроду, с коротко подстриженной бородой клинышком и широкими, хорошо развитыми плечами. Только ямочка на щеке превратилась в складку, да и первые морщинки прорезались на лбу, возле глаз и у крыльев носа. В бороде, усах и на висках серебрились белые волоски.

Он уже входил в первую десятку византийских иконописцев. На счету Софиана были росписи в храме Вознесения в Халкидоне и ещё трёх соборов в самом Константинополе. А его мастерская славилась красочно оформленными Евангелиями и прекрасно выполненными картинами-фресками во дворцах знати. Правда, со стороны церкви живописец порой выслушивал нарекания из-за мрачноватых трактовок образов святых, но всегда доказывал свою точку зрения. Иерархи, выслушав его, соглашались.

Сын Николы и на этот раз был уверен, что помощник Филофея будет говорить о новой работе. Но иеромонах речь повёл об ином. Киприан сказал:

   — Мы друг друга знаем давно. И поэтому не хочу лукавить. Ты в опасности. К нам в Синод пришёл анонимный донос о твоей старой дружбе с Гаттилузи и преступной связи с его дочерью. А ещё Кидонис...

   — Что — Кидонис? — удивился художник.

   — Ты расписывал его дом.

   — Разве это запрещено? Мастерская выполняла заказ. Мы расписываем дома и сторонников унии, и противников. Такова логика частного ремесла.

   — Я-то понимаю... Но, пойди, убеди наших медных лбов из Синода... Только о заговорах изменников и кричат. Словом, выдаю тебе тайну: нынче вечером за тобой придут гвардейцы эпарха. А тюрьма Нумеры, где в зловонных камерах отсутствуют окна, видимо, не лучшее место для проживания...

Ощутив холодок в груди, Дорифор ответил:

   — Благодарен вашему преподобию за доверие... Но прошу совета: что мне делать? Как избегнуть кар?

   — Думай сам. Я считал своим долгом предупредить. Скройся у друзей. Затеряйся в трущобах. Отсидись, пережди момент. А потом посмотрим.

   — Может быть, вообще покинуть Константинополь?

   — Нет, ни в коем случае! Списки подлежащих аресту раздаются охране. И тебя на воротах при проверке обязательно схватят.

Софиан сидел, погруженный в мысли. Наконец, кивнул:

   — Хорошо, попробую. Есть одна знакомая — бывшая гулящая, а теперь — честная пирожница. У неё и спрячусь.

Киприан замахал руками:

   — Ничего не желаю слышать про твоих блудниц. Ты забыл, где находишься? Это резиденция Патриарха!

Богомаз вяло улыбнулся:

   — Ну, молчу, молчу. Можно мне забежать к себе и предупредить домочадцев?

   — Не советую. Может быть, за домом следят. Напиши записку, я пошлю монаха, чтобы передал.

На кусочке пергамента художник вывел: «Милая Анфиса! Не пугайся и пойми правильно. Мне в ближайшие дни надлежит находиться в укромном месте. Почему — объясню потом. Фильке передай, чтобы мастерская работала как положено, пусть пока распоряжается и от моего имени. Поцелуй Гликерью. Я душой вместе с вами. Феофан». А внизу добавил: «Эту грамотку не храни, а порви и выбрось».

Поблагодарив ещё раз иеромонаха, поспешил к центру города, где в начале Месы, у Миллия (с Триумфальной аркой) находились хлебные ряды. Лавку Софьи и её нынешнего мужа он довольно быстро нашёл и, зайдя со звоном колокольчика, что висел на двери, обнаружил давнюю знакомую — располневшую раза в два, но совсем не старую и такую же хохотунью, как раньше. Волосы она по-прежнему красила в рыжий цвет и скрепляла высоко на затылке, отчего причёска походила на воронье гнездо.

   — О-о, кого я вижу! — засмеялась хозяйка радостно. — Знаменитый художник собственной персоной. Что это вы за хлебом ходите сами? Отчего снизошли до нас, недостойных?

   — Т-с-с! — прервал её монолог, приложив к губам палец, Софиан. — Ты не гомони. В доме есть чужие?

   — Никого, даже мужа нет, он пошёл на похороны знакомого. А мальчишка-поварёнок отпросился проведать заболевшую тётку.

   — Лучше не придумаешь.

   — Что-нибудь случилось?

   — Я прошу о помощи.

Выслушав его, Софья согласилась без колебаний — пусть живёт, сколько пожелает. Ведь она помнит всё хорошее, что Никифор с племянником сделали для неё. И готова отплатить тем же. Отвела Феофана в комнату с окнами во двор — в случае чего, убежать нетрудно, — застелила кровать, принесла еды.