— Ты первей, — искренне прибавил Рублёв.

   — Это судить не нам. Каждый хорош по-своему. — Софиан поднялся. — Что ж ответить Его Высокопреосвященству? Ты согласен, по возвращении из Звенигорода, к нам присоединиться?

Встав, Андрей низко поклонился:

   — Непременно, Феофан Николаич, присовокуплюсь. Все сомнения свои подавлю и вручу себя воле митрополита. Ить ему видней, на то он и митрополит.

   — Значит, ждём. Приезжай скорее.

Выходя из кельи, Грек подумал: «Жалкий он какой-то, неприкаянный, хлипкий... Весь дрожит, как овечий хвост. Отчего? От душевных мук? Вроде бы душа у него болит от несовершенства мира... В этом у нас несхожесть. Он святой, а я грешный. Я мирянин, а он монах. Разными путями идём: я пытаюсь вырваться из греха и возвыситься до святого; он из святости заставляет себя опускаться до житейской толчеи, суеты. Но идём к одному... К Троице великой. Ибо Троицей живём, движемся и мыслим. Это образ Руси святой. И ея будем славить». — В сани сел и сказал Гавриле:

   — Трогай, братец. Время дорого. Как там Пелагеюшка? Уж не разродилась ли без меня?

Кучер пошутил:

   — Без твоей милости? Как можно! Выйдет непорядок. Софиан отвечал беззлобно:

   — Ты доёрничаешься, гляди. Вот возьму и выпорю.

   — А и выпори, что ж такого? От хорошего хозяина даже оплеушину получить не жалко.

Да, семейная жизнь у Грека складывалась неплохо. Из Тавриды возвратились на нескольких возках — вместе с детьми Некомата: сын опять собирался налаживать торговлю в Москве, Серафима же решила примириться с супругом, Симеоном Чёрным. Ехала весёлая, жизнерадостная, приставала к деверю Даниилу — дескать, почему такой хмурый и неласковый, смотрит волком? Или он опять вспомнил их давнишнюю распрю? Или же не рад, что она наладилась к мужу? Даниил ворчал: рад, конечно, рад, просто зуб некстати болит, вынимает душу. И старался не смотреть в сторону возка с Пелагеей.

Феофан показывал молодой жене городки, где они находились проездом, объяснял, как строятся, а затем расписываются храмы, говорил и на отвлечённые темы, философствовал; та просила повторить непонятное, словно бы зубрила, как прилежная ученица. Он смеялся и повторял.

А однажды, на подъезде к Серпухову, задала вопрос:

   — Правду бают, что ты имеешь сына от Серпуховской княгини?

Дорифор начал возмущаться:

   — Кто тебе сказал? Селиван? Я с него три шкуры спущу!

   — Да какая разница, кто сказал, ты ответь по сути.

Живописец перекатывал желваки на скулах, а потом процедил сквозь зубы:

   — Это страшная тайна, понимаешь? Если дойдёт до князя, не снести нам всем головы — ни ребёнку, ни ей, ни мне...

Жена дотронулась до его локтя:

   — Не серчай, бесценный, я не проболтаюсь. Дело же не в сыне, мне он мысленно уже люб, коли твой, коли часть тебя; дело в ея светлости: вы встречаться не станете от меня келейно?

Он к себе прижал дочь Томмазы, пылко поцеловал:

   — Ты смеёшься надо мной, дорогая? Разве ж я могу думать о другой — при таком сокровище? Я от тебя в восторге. Голова кружится от счастья. Все елены ольгердовны поросли быльём.

Та ласкалась и тёрлась о плечо мужа:

   — Верю, верю, можешь не продолжать. Ты ведь тоже для меня — свет в окошке. Я — жена Феофана Грека! До сих пор не верится.

   — Обещай мне, хорошая, что те самые десять лет, о которых мы с тобой говорили, тоже не полюбишь другого.

   — Десять, двадцать, сорок — никогда никого, кроме как тебя!

   — Нет, хочу только десять. Поклянись.

   — Обещаю, милый. Жизнью своей клянусь. Буду предана тебе беззаветно.

Но уже в Москве обратилась с просьбой:

   — А давай отселимся от Гликерьи? Этот дом останется Даниилу, а себе мы выстроим новый. Подобающий твоему положению при дворе.

Софиан удивился:

   — Нешто этот не подобает?

Пелагея замялась:

   — Да не то чтобы был убог, просто двум хозяйкам тесно под одной крышей.

   — Вы не ладите? Мне казалось, вы в Суроже подружились крепко.

   — В Суроже не были хозяйками, жили у Некомата. А теперь случаются разные обиды... Для чего их множить?

Приподняв средним, целым пальцем правой руки её подбородок, ласково сказал:

   — Ну-ка посмотри мне в глаза. Правду отвечай. Ты грешишь на Гликерью зря, потому как истинная причина не в ней?

Женщина молчала, заливаясь краской. Он спросил опять:

   — Неужели Данилка?

У неё на глазах появились слёзы:

   — Феофанушка, родной, не терзай меня. Всё, что я хотела сказать, я сказала.

   — Ты должна признаться. Я настаиваю на этом. Я приказываю тебе.

   — Ну, пожа-алуйста, ну, не мучь меня-я...

Он вздохнул и засунул руки за пояс:

   — Ладно, не канючь. Я и сам вижу хорошо: он бросает на тебя неуместные взгляды. Ходит сам не свой. Лучше нам и вправду разъехаться, от греха подальше. Только строиться долго, надо подобрать что-нибудь готовое.

   — Как прикажешь, милый.

Дом купили почти новый, в середине Ордынки, с теремом и большой палатой для приёма гостей. Феофан сам следил за покраской горниц, вычисткой двора. Пелагея набрала челядь — стряпку, горничную, мальчика-привратника; конюхом и кучером оставался Гаврила, а прислужником хозяина — Селиван. Зажили отменно.

В январе на свет появилась девочка. Окрестили её Ульяной. Пожилой отец прямо-таки светился от счастья и кричал, что теперь иначе смотрит на мир — празднично, ликующе! На крестины собрались все его родные — братья Чёрные с жёнами и внук. Серафима преувеличенно восхищалась новорождённой и опять же неестественно гневно жаловалась на то, что у них с мужем нет пока детей. Симеон выпивал, но в меру, выглядел задумчивым и меланхоличным. Искренне радовалась Гликерья; обнимала родителя, говорила, что Пелагеюшке надо нанять хорошую кормилицу, а иначе она испортит себе фигуру. Даниил выглядел больным, бледным, нервным. Сел играть с сыном в шахматы, проиграл восьмилетнему малышу, разозлился, начал говорить какие-то глупости.

Старший брат перевёл беседу в деловое русло:

   — Значит, инок Андрей Рублёв отказался с нами работать? Ты в печали? Без него не справимся?

Грек ответил:

   — Безусловно, справимся. Я теперь могу трудиться за четверых. Вновь помолодел. И картину боя Архангела Михаила вижу уже отчётливо. Не без помощи Данилушки, между прочим: он своими рисунками в Суроже подсказал многое.

   — Главное, ты не напугай зрителей видом издыхающих гадов, — пошутил Симеон.

   — Сделаю как надо. Встреча моя с Рублёвым не прошла даром... Он в своих воззрениях прав: мне, пожалуй, не хватало полутонов, был излишне резок.

   — Погоди-ка, учитель, — неожиданно прорезался Даниил. — Ты не можешь быть мягким. Иначе никто не узнает руку Феофана. А иначе моя задумка, замысел нового видения Архангела Михаила, сгинет безвозвратно.

   — Мы уж постараемся, чтоб не сгинула.

Только Пелагея, целый вечер не отходившая от качалки-колыбели, не смотрела ни на кого, кроме дочки. Даниил пытался завязать разговор, но жена учителя отвечала коротко, он и отлепился. А когда гости укатили, Софиан сказал:

   — Что-то ты сегодня вроде бы сама не своя.

Женщина ответила:

   — Слишком много событий за последние дни. Утомилась больно.

   — Ну, пойди приляг. Ты и впрямь едва не падаешь с ног.

   — Не хочу оставлять Ульянку.

   — Нянька посидит, покачает. Да и я загляну чуть позже. Если что — мы тебя поднимем.

   — Хорошо, любимый. — Приподнявшись на цыпочки, нежно поцеловала супруга в щёку. — Я тебя обожаю.

   — Я тебя тоже, дорогая.

   — Это правда, что идёшь в понедельник в Кремль, во дворец к Елене Ольгердовне?

Он кивнул:

   — Пригласила посмотреть на сыночка, — и слегка потупился.

   — Но ведь мне волноваться не о чем? — И она заглянула ему в глаза.

   — Совершенно не о чем. Я надеюсь, как и мне волноваться грех — о тебе и о Данииле?