Перед Рождеством в келью Феофана тихо постучали, и приятный мужской баритон спросил:

   — Можно ли взойти?

Озадаченный послушник проговорил:

   — Окажите милость, взойдите.

В молодом монахе, появившемся на пороге, он узнал брата Киприана — приближённого бывшего Патриарха Филофея.

   — Ох, какими судьбами? — Дорифор поднялся и пожал протянутую ему руку.

   — Разве ты не слышал? Пребываем с Его Высокопреосвященством в Есфигмене, а меня по-прежнему посылают с особыми поручениями то туда, то сюда, в том числе и в Константинополь.

Оба сели на лавку.

   — Как столица? Всё по-прежнему? — Сын Николы мысленно пытался определить, знает ли противная сторона о его открытой поддержке Иоанна V Палеолога.

   — И по-прежнему, и не по-прежнему, — неопределённо ответил визитёр. — Патриарх Каллист интригует против Кантакузина, обвиняет его в растрате казны, в том числе русских денег, присланных на ремонт собора Святой Софии. Но Кантакузина просто так не задавишь, руки коротки. И тем более что он тесть императора... Каллист вообще запутался в русских делах. Прибыло оттуда посольство, дабы Патриарх возвёл одного из них в сан митрополита Всея Руси, да литовцы против, не хотят ему подчиняться, требуют митрополита отдельного...

   — Я здесь познакомился с несколькими русскими, — сообщил послушник рассеянно. — Приглашали в Новгород. Предлагали расписать несколько церквей...

   — Нет, тебе о Руси думать недосуг, — отрубил Киприан достаточно жёстко. — Если ты по-прежнему наш сторонник, собирайся в Константинополь. Мне теперь показываться в городе опасно, а тебе судьба даёт шанс помогать нам в дальнейшем. Ты сейчас поймёшь, что имею в виду.

Феофан порадовался, конечно, что его не подозревают в «измене», но, с другой стороны, выполнять поручения Киприана тоже не горел. Между тем инок вытащил из-за пазухи скрученный пергамент. Пояснил, передавая его художнику:

   — Я заглядывал в мастерскую к Аплухиру — он расписывал Библию для Его Высокопреосвященства... Там узнал о его кончине... — и перекрестился.

   — Как, Евстафий умер?! — ахнул Софиан.

   — Да, увы, все мы смертны... А тебя он занёс в своё завещание. Из письма узнаешь.

Раскатав дрожащей рукой послание, оказавшееся от дочери учителя, Феодоры, молодой живописец прочёл, что теперь ему принадлежит основная доля капиталов мастерской, он фактически стал её хозяином и ему необходимо побыстрее возвратиться в столицу, дабы встать во главе предприятия. А иначе выгодные заказы уплывут к конкурентам. И в конце девушка добавила: «Если ты не против, можем пожениться. Мой покойный папенька думал об этом часто и не зря назвал тебя главным своим наследником. Впрочем, я навязываться не буду, претендентов на мою благосклонность много, только, согласись, вместе мы смогли бы дело вести получше. В память об отце. И его искусстве».

Дорифор, красный от волнения, положил свиток на колени. Проглотил комок и сказал:

   — Да, действительно, надо ехать...

   — И вступать во владение мастерской.

   — ...и вступать во владение...

   — Нам, сторонникам Филофея и Кантакузина, будет много удобнее там встречаться. Под предлогом заказов на художественные работы.

   — ...на художественные работы...

   — А когда Филофей сделается опять Патриархом, он вознаградит и тебя, и меня, и других ревнителей.

   — ...и вознаградит... Господи! — воскликнул племянник Никифора, отвечая собственным мыслям. — Как же больно, что Евстафия больше нет! Не могу представить. Он ведь заменил мне отца. Сделался советчиком, а потом и другом. Отговаривал ехать на Афон... Видно, что-то чувствовал, только я не понял.

   — Ничего, ничего, мужайся. — Киприан похлопал его по руке. — Нам нельзя предаваться отчаянию. Бог дал — Бог взял. Помня об усопших, мы несём свой крест дальше.

   — Как же тяжело!..

   — Помолись, закажи поминовение, «Сорокоуст», свечку водрузи за упокой души раба Божия... Сразу полегчает. Обретёшь уверенность, что ему в Царствии Небесном ладно и легко. А потом — в путь-дорогу. Прохлаждаться некогда.

У послушника был унылый вид, он сидел согбенный и крутил в руках трубочку пергамента. Наконец, взглянул собеседнику в глаза и сказал более спокойно:

   — Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.

   — Да о чём речь! Уж чего-чего, а финансов у нас немало. Сядешь на корабль с полным кошельком.

   — Чтоб на Филимона тоже хватило, если он решит возвратиться со мною.

   — Хватит возвратить четырёх Филимонов.

Но, конечно, с Филькой получилась заминка. Прочитав письмо Феодоры, он расстроился очень сильно — и по поводу смерти Аплухира, и по поводу предложения дочери Евстафия, чтобы Феофан сделался её мужем. Произнёс печально:

   — Вот поганка. Обо мне — ни слова. И вообще неясно, упомянут ли я в завещании. Вероятно, нет. Или как-то вскользь. Унаследовал банку с краской и кисть — не больше!

   — Не грусти, приятель, — попытался успокоить его товарищ. — Приплывём — узнаем.

Бывший подмастерье окрысился:

   — Никуда я не поплыву. Понял, да? Свадьба с Феодоркой, прикарманивание наследства — без меня! Постригусь в монахи и окончу дни на Афоне. Или же поеду на Русь.

   — Перестань дурить, — ткнул его в плечо Дорифор. — Неужели наставления кира Амвросия для тебя прошли втуне?

   — Ты про что?

   — Где твоя христианская незлобивость? И готовность прощать обиды? Наконец, любовь к ближнему, как бы он не относился к тебе?

Друг его сопел, глядя исподлобья. Феофан прибавил:

   — И вообще, коль на то пошло, откровенно говорю: я жениться на Феодоре не собираюсь.

Филька оживился, посмотрел на него теплее:

   — Честно, да?

   — Совершенно честно. Дочка Аплухира мне безразлична — раз. Я давал слово, что по возвращении обвенчаюсь с Анфиской, — два. Но пока не уверен, что теперь хочу заводить семью, — это три. Вот и делай выводы.

Успокоившийся напарник повеселел, даже улыбнулся:

   — А возьмёшь меня на работу в мастерскую?

   — Господи, о чём разговор! Оба вступим в корпорацию живописцев, примут нас в мастера, я и поделюсь с тобой частью капитала — будешь совладельцем нашего предприятия.

   — Не обманешь?

   — Я готов поклясться памятью Евстафия.

Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:

   — Значит, на монашестве ставим крест?

   — Лично я решил. У тебя сомнения?

Тот пожал плечами:

   — На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?

   — Вероятно.

   — Стоит ли игра свеч?

   — Это жизнь — дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.

   — На Афоне, по-твоему, не жизнь?

   — На Афоне — рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...

   — Богохульствуешь, сын мой!

   — Может быть, и так. Я определился: место моё — в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера — не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.

Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.

   — Хорошо, — согласился Филька. — Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.

И приятели с чувством обнялись.

Сборы оказались недолгими. А прощания — и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.