— Какова великая суть христианства? Это идея всепроникающей любви. Христианин любит в Иисусе не только и не столько Бога, сколько человека. Иисус любит каждого человека, праведника и грешника. Ведь любовь — это чувство радости. Радость в Боге бесконечна. Если истинно любишь, не нарушишь ни одну Заповедь — не убьёшь, не украдёшь, не замыслишь прелюбодейство. И для жизни во Христе надо лишь не угасить радости в себе. Ибо радость и любовь суть спасение наших душ. А спасение — не удел избранных, и оно возможно для каждого, кто поверил в красоту, счастье, доброту.

Пребывание на Афоне перестало быть для обоих юношей в тягость. Стычки и обиды Афанасьевской лавры постепенно забылись. Дивная природа, распорядок дня, незатейливая, но вкусная пища, умные беседы, чтение богословских книг и работа над новыми иконами — это всё умиротворяло и очищало. Наступал покой.

Встал вопрос о постриге. Филька был готов сделаться монахом и остаться навсегда в одной из обителей. А племянник Никифора продолжал сомневаться, что-то сдерживало его внутренне, не давало уйти от мирской жизни, от её забот и обычного семейного счастья. Дочка Иоанна — Анфиска — часто приходила к нему во сне. Плакала и просила вернуться. Он её утешал, как мог, обещал, что не бросит и, возможно, скоро приедет. Просыпался, лежал и думал, глядя в потолок тёмной кельи: уж не возвратиться ли ему в самом деле? Всё-таки монашество — не его удел. Слишком мало видел, многое ещё желает изведать, ощутить и познать. Что сложнее — жить в миру, в постоянных опасностях и соблазнах, или в добровольном уединении, самоистязании, подавлении телесных позывов? Нет ответа. И то и это — испытание человека на прочность. Всё твоё пребывание на грешной земле — беспрерывный экзамен. Надо идти по краю пропасти, балансируя и стараясь не рухнуть в бездну.

А для Бога не важно, где ты пребываешь — в ските или миру. Бог везде. Стало быть, к Нему можно обращаться в любое время и в любом месте, без особой подготовки к молитве, не искать одиночества, не морить себя нищетой и голодом. Если истинно веруешь, если любишь Бога, Бог тебя везде не оставит.

И ещё об одном думал Феофан, лёжа ночью в келье: никогда во сне не являлась ему Летиция. Почему? Видимо, она забыла его. Видимо, нашла своё счастье с Барди. Значит, и грустить Софиан не должен. В том и заключается смысл любви: если видишь, что любимый твой счастлив без тебя, отпусти его и порадуйся вместе с ним; счастлив твой любимый — стало быть, и ты счастлив; потому что любить — это значит приносить счастье, а не брать.

Вскоре Филька сделался послушником, и они вдвоём взялись расписать церковь в Русском монастыре. (Здесь необходимо отметить, что святая гора Афон привечала не только греков, но и православных из других стран. Например, в Иверском монастыре обитали грузины, в Хиландари — сербы. В 1086 году византийский император Алексей Комнин предоставил на Афоне русским паломникам монастырь Кенлурги, заменённый в 1172-м на Свято-Пантелеймоновский монастырь, прозванный позже Русским. Здесь монахи и паломники с Руси переписывали и переводили богословские книги, а художники копировали иконы). Возглавлял киновию настоятель Стефан, по происхождению серб, но прекрасно говоривший по-русски и по-гречески. Он увидел в Протате «Троицу» и просил Амвросия дать благословение юным богомазам написать такую же у него в обители. И благословение было получено. Приступая к работе, Феофан предложил изобразить не только Троицу, но и несколько других библейских сюжетов, в том числе и подвиг Георгия Победоносца, умертвившего змия. Эта идея вызвала живой интерес у отца Стефана и нашла полнейшее одобрение. Живописцы трудились целый сентябрь и уже к Покрову Пресвятой Богородицы демонстрировали творение рук своих. Поначалу похвалы сыпались на них, как из рога изобилия, но потом неожиданно настоятель ахнул, глядя на Святого Георгия, и буквально изменился в лице.

   — Что-нибудь не так? — сразу же встревожился Феофан, так как именно он был единоличным создателем этой фрески.

У Стефана дрожали губы. Он проговорил:

   — Не копьё, но меч...

   — Как, простите?

   — Сказано в Писании, что Святой Георгий поразил нечистого огненным мечом. А у вас — копьё...

Дорифор схватился за лоб:

   — Неужели? Господи! Провокация памяти... — А потом воскликнул с готовностью: — Я перемалюю и подновлю. Загрунтую заново, сделаю как надо.

Воцарилось тягостное молчание.

   — Но с другой стороны, — продолжал рассуждать игумен, — мне копьё даже больше нравится... Ведь, по сути, мы не представляем, что это за штука — огненный меч? Как он выглядит? Может быть, походит на молнию? Ну, а молния, пожалуй, всё-таки напоминает копьё.

   — Как же поступить? — обратился к нему художник.

   — Думаю, оставим как есть. Вдруг повторный образ выйдет не столь выразительным? Здесь на месте всё — тонконогий конь, развевающийся плащ, вдохновенный лик победителя, мерзкая открытая пасть умирающего чудовища... Нет, не надо трогать. Фреска несравненна. Видно, сам Господь пожелал, чтобы так случилось.

(Не пройдёт и века, а изображение Святого Георгия именно с копьём станет каноническим, разлетится в перерисовках по церквам Руси и затем окажется отчеканенным на монете. В результате чего монета будет называться копейкой!)

В Русском монастыре познакомился Феофан с несколькими русскими, говорившими неплохо по-гречески, но особенно ему понравился некий Ерофей Новгородец, светский человек, странник, совершавший путешествие «из варяг в греки» и заглянувший на Афон ради любопытства. Это был плечистый синеглазый блондин, борода не клинышком, как у греков, а лопатой, краснощёкий и улыбчивый, выше Дорифора на целую голову. Увидав готовые фрески, он качал головой, шевелил бровями, прикрывал глаза и вытягивал губы. Бормотал по-русски: «Любо, любо!» А потом восхищённо говорил Дорифору по-гречески:

   — Приезжай к нам в Новгород. Приезжай, ей-бо, не побрезгуй, право. Ведь у нас теперь храмов строят — видимо-невидимо, а искусных богомазов не так-то много. Был один знаменитый, грек, называвший себя Исайей, расписал с помощником церковь Входа в Иерусалим — то-то лепо, то-то божественно! Но лет десять тому, как помер, А в его артели живописцы неважные; нет, ну, по способностям, может, и ничего, но учить их некому, преподать урок. Приезжай, будь другом.

И рассказывал о Руси, о её красивой благодатной земле, необъятных просторах, полноводных реках и свободолюбивом народе. А особенно — о Новгороде Великом, что стоит немного особняком, почитает традиции, сохраняет знаменитое новгородское Вече и не покорился татарам — пришлым завоевателям.

   — А какие девушки у нас ненаглядные! — напирал на сына Николы славянин. — Да таких прелестниц ты нигде не сыщешь. И лицом пригожи, и по дому проворны, и малейшую прихоть мужа тут же исполняют. Вот ей-бо, не вру! Ты ведь холостой? Ну, так мы тебя разом женим. На богатой да на горячей. Будешь с ней кататься, точно сыр в масле!

Феофан только улыбался, благодарил, но согласия ехать в дальнюю страну не давал. А зато Филька странно оживился от рассказов приезжего и засыпал Ерофея вопросами: как живут русские? что едят? где проводят праздники? любят ли вино? есть ли на Руси продажные женщины? Тот чесал в затылке, скромно отвечал:

   — Попадаются, безусловно. Но срамных девок мы не уважаем. Испокон века отдаём предпочтение целомудрию с непорочностью.

— Ты интересуешься, Филька, словно сам задумал туда отправиться, — удивлялся его приятель.

   — Может, и задумал. Чем на Запад, к Папе, лучше уж на Русь.

   — Погоди, погоди, ты же собирался во Христовы братья?

Бывший подмастерье кряхтел:

   — Может, и теперь собираюсь. Разве же нельзя жить в далёкой стране монахом?

   — А монаху для чего продажные женщины?

   — «Для чего, для чего»! — злился друг, сильно шепелявя. — Чтобы знать, не введут ли в искус. И вообще: хватит меня подлавливать, я в исканиях и сомнениях, ничего пока не решил.