— Как там крошки? Всё ли с ними в порядке?
— Совершенно, мона Летиция, совершенно.
— Посмотри мне в глаза, Анжела. Правду говоришь? Ничего не скрываешь?
— Да клянусь, чтоб мне провалиться! Синьорино Григорио кушал хорошо, не капризничал и не плакал, пел весёлые песенки. И у синьорины Томмазы нынче было славное настроение — в приближении дня её именин ожидает драгоценных подарков. В общем, не печальтесь.
Но хозяйка хмурилась, надувала губы:
— Как же я могу не печалиться? Мать сидит под замком, а они там весело поют и довольны. «Доброе известие »!
— Что ж, по-вашему, было б лучше, если бы они заболели и хныкали?
— Замолчи, негодная! Вечно ты смеёшься над моими словами. Я схожу с ума и сама не знаю, чего хотеть. Камень на душе, и не видно никакого просвета.
— Ну, так я вам его открою.
— Что?
— Просвет. Да и камушек с души скину.
— Ты о чём? Снова издеваешься?
— Нет, нисколько. — Наклонившись, сказала шёпотом: — Тот, о ком вы думаете всё время, очень, очень близко.
— Не пойму...
Но Анжела подняла указательный палец кверху, помотала им вправо-влево, затем приложила его к губам. Обмакнув ложку в красный соус, начертала на серебряном блюде букву «F».
Вскрикнув, госпожа ди Варацце пробормотала:
— Неужели?!
А служанка нарочито бесстрастным тоном громко заговорила:
— Дон Эурофео, русский путешественник — помните его? — пригласил к себе в Новый город, что на севере Руси, из Константинополя некоего художника... Познакомил его с доном Лукиано. И синьор консул заказал ему расписать свою спальню. Чем художник теперь и занят.
— Рядом? Во дворце?!
— Ну, конечно.
Слёзы потекли из глаз у Летиции. Страстно сжав ладони, женщина зашевелила губами:
— О, святая Мадонна! Ты меня услышала. Я теперь спасена, спасена. — Посмотрев на подручную с воодушевлением, в полный голос произнесла: — Мне необходимо встретиться с ди Варацце. И сказать ему, что намерение накладывать на себя руки у меня пропало. Я раскаялась в своём поведении и прошу у супруга прощения.
Покивав, Анжела ответила:
— Доведу слова вашей светлости до ушей падре Бонифация. Он их передаст дону Лукиано.
— Да, святой отец добр ко мне. Не откажется помочь, я уверена.
Через день действительно Монтенегро появился в донжоне собственной персоной. Озабоченно проследовал в комнату жены и остановился, будто чёрная скала, на пороге. Та вскочила с матраса, что раскатан был на дощатом полу, и, почтительно опустив глаза, поклонилась. Муж спросил:
— Вы желали видеть меня? Больше не буяните?
Дочка Гаттилузи вздохнула:
— Заточение повлияло на мою душу. Осознала ошибку и хочу принести заверения: ничего плохого делать я с собой не намерена.
— И готовы поклясться в этом на кресте падре Бонифация?
— Без каких-либо колебаний.
— И согласны стать полноценной супругой? Не отказываться больше от брачного ложа?
— Я всецело ваша. Эту ночь мы проведём совместно.
— К сожалению, сейчас у меня в опочивальне находиться нельзя — пахнет красками. Там работает художник из Константинополя — он у нас проездом, — и рисует на стене прелестную фреску. Но как только закончит, я туда вселюсь. И надеюсь, что не один.
— Где же ваша светлость теперь ночует?
— На диване у себя в кабинете.
— О, как неудобно! Вы могли бы устроиться на моей половине...
— С удовольствием приму это приглашение. — Ди Варацце смягчился. — Вы и в самом деле, мадонна, сильно изменились. Кротость и покорность, глаз не смеете на меня поднять... Вроде бы другой человек!
— Так оно и есть: я переродилась. Больше нет печали и скорби, будущее видится мне в радужных тонах. Предвкушением близкого счастья наполняется сердце.
— Господи, помилуй!
— Вам сие не нравится?
— Нет, я потрясён. Этих слов я тщетно ожидал много лет назад, после нашей свадьбы. Неужели свершилось? Надо было раньше посадить вас в узилище, чтобы вы прозрели.
Мягко улыбнувшись, итальянка ответила:
— Лучше поздно, чем никогда.
Консул обратился к охране:
— Её светлость свободна. Кликните Анжелу — пусть поможет ей перейти во дворец.
День спустя к Феофану, направлявшемуся в покои Монтенегро, подбежала служанка и сказала быстро:
— В два часа пополудни. На скамейке сада. Будут ожидать. — И мгновенно скрылась.
Грек стоял взволнованный, потрясённый. Подошедший Роман спросил:
— Что-нибудь случилось, учитель?
Мастер проворчал:
— Ничего, ничего, всё идёт как надо... Ты сегодня будешь сам писать свой закат.
— Доверяете?
— Ну, ещё бы. И к тому же мне придётся отлучиться на время.
Молодой человек сопоставил факты, догадался и произнёс:
— Потружусь на совесть за нас двоих. — А коробочка по-прежнему лежала у него дома в сундуке, пустить её в дело он пока не решался.
В полдень, как обычно, поварёнок с кухни притащил художникам трапезу в корзинке — молоко, два куска телятины, несколько гроздей винограда и пирог с сыром. Дорифор ел рассеянно, а на реплики подмастерья часто отвечал невпопад. Больше не работал и смотрел, как помощник кладёт мазки. А потом и вовсе поднялся:
— Ладно, мне пора.
— Вы надолго?
— Думаю, не слишком.
Он спустился в сад… Было очень жарко, зелень стояла не колыхаясь, разомлевшая и горячая, не такая сочная, как обычно, пахло пылью и сухой хвоей. Из травы выпрыгнул кузнечик, словно бы обжёгся о каменную дорожку, подскочил от ужаса и исчез в траве. Колокол домовой капеллы пробил два часа.
Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.
Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше нас. Часть того, что зовётся Судьбой. И теперь я связан с Летицией неразрывно, что бы с нами двоими ни случилось, — общим сыном. Он соединил нас навечно. Стало быть, у меня на Летицию прав не меньше, чем у Варацце. Может, именно Лукиано и есть разлучник? Несмотря на венчание в церкви?»
Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами — неужели не смог прийти? — ведь скамейка в саду пуста...
Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.
Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.
— Здравствуй, — прошептал богомаз. — Как я рад, что мы снова вместе.
Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:
— Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.
— Мы с тобой умрём только так — обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.
— Да, не в состоянии.
Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти — не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:
