— Я не удивлюсь, если ты вообще перекрестишься в католика!

Тот кричал в ответ:

   — Прекрати молоть чепуху! Латинянам и грекам нечего делить, наша вера едина, и должна быть уния церквей!

   — Подчиняться Папе? Хочешь ходить под Папой? Под иудой, христопродавцем?

   — Можно подумать, будто наши патриархи — святее!

   — Да, святее!

   — И поэтому дружат с турками?

   — Турки нам не враги, с ними можно договориться.

   — С турками договориться? Так пойди, сполосни пиписку!

   — Для чего? — изумился Филька.

   — Чтобы чистой была — перед тем, как они тебе её станут обрезать!

Тут уж друг не выдержал и ударил Феофана кулаком в глаз. Завязалась настоящая драка, и подростки бешено катались по полу, молотя друг друга, изрыгая проклятия. Лишь Евстафию, заглянувшему в церковь, чтобы посмотреть, как идёт работа, удалось их разнять. Возмущённый учитель наорал на обоих:

   — Сопляки! Щенки! Где затеяли потасовку? В Божьем храме! Ни стыда, ни совести. Прочь пошли отсюда, чтобы я три дня вас не видел!

Выйдя из монастыря, Софиан, сплёвывая кровь, продолжавшую течь у него из губы, примирительно посмотрел на товарища:

   — Ты куда теперь?

   — Не решил ещё. — У приятеля кровь текла из носа. — Хочешь предложить что-то интересное?

   — Ничего такого. Просто искупаться.

   — Почему бы нет? Омовение в морских водах снимет нашу грязь и грехи.

Так они провожали детство.

А события в доме Никифора всё перевернули вверх дном.

Как-то поздно вечером Феофан вернулся к дяде в мастерскую после очередных занятий у Аплухира. И увидел Анфиску, поливавшую цветы в палисаднике. Дочке Иоанна было уже пятнадцать, и она превращалась из подростка в девушку с хорошо развитыми формами. В отношениях между молодыми людьми ничего нового не происходило: он над ней немножко подтрунивал, говорил снисходительно, по-взрослому, а её глаза выражали вечную тревогу и всецелое подчинение.

   — Здравствуй. Как дела? — помахал рукой юноша.

Та взглянула на него в замешательстве:

   — Плохо, Фанчик, плохо! Целая трагедия без тебя разыгралась.

Он заволновался:

   — Что такое?

   — Софья сообщила Фоке, что беременна. А Фока спросил: от кого — от меня или от хозяина? И как бросится её избивать! Так бы и забил до смерти, если бы не папенька и не маменька, подоспевшие ей на выручку. А Фока — прыг в окно — да и был таков. Пригласили доктора, он привёл Софью в чувство, но ребёночка она потеряла. И теперь хозяин обещает засадить мастера в тюрьму, если он вернётся.

   — Ничего себе! Я пойду, поговорю с дядей.

   — Лучше не ходи: запёрся у себя и не хочет никого видеть.

   — Ну, меня наверное примет.

Сын Николы поднялся из мастерской на второй этаж и подёргал ручку запертой двери. Постучал и крикнул:

   — Это я, Феофан. Ты не спишь? Надо потолковать.

Вскоре звякнул ключ, и Никифор появился в проёме — неприветливый, похудевший. От него разило вином. Оглядев племянника исподлобья, проворчал недобро:

   — Что тебе, поскрёбыш?

   — Разреши войти? Может, что скажу умное?

   — Не смеши, — гробовщик оскалился, показав кривые жёлтые зубы. — Что ещё надо говорить? Мой ребёнок умер.

Молодой человек всё-таки вошёл, потеснив дядю в коридорчике. Сел за стол и спросил:

   — Мне нальёшь?

Тот пожал плечами:

   — Пей, не жалко.

Оба отхлебнули вина.

   — Значит, ты уверен, что ребёнок твой?

   — По словам Софьи. А она лгать не станет.

   — Отчего не станет? Очень даже может.

   — Если бы ребёнок был от Фоки, то Фока не стал бы её избивать.

   — Это ещё не довод. Пьяный Фока на любое способен.

   — Пьяный Никифор тоже. — Дорифор-старший снова выпил, промокнул губы рукавом и проговорил: — Нет, не зря я считал, что от женщин — одни несчастья. Все причины бед. Был я образцом добродетели, проводил время в чтении и молитвах, а вином только причащался. А теперь? Посмотри на меня. Превратился в тряпку, забулдыгу и грешника. Возжелал жену ближнего своего. Преступил одну из главнейших заповедей. И за это буду наказан.

Феофан заметил:

   — Нос другой стороны, будь ребёнок не твой, ты попался бы на крючок и воспитывал чужое дитя. Бог тебя оградил от этого.

Дядя покачал головой:

   — Всё равно. Появись тут сейчас Фока, я его убью.

   — Ну и глупо. Мало того, что нарушишь очередную главнейшую заповедь, так ещё и окажешься за решёткой. Для чего?

   — Отомщу за невинно загубленную жизнь.

   — «Око за око, зуб за зуб»? Но Господь наш Иисус Христос призывал нас не поддаваться мстительным чувствам.

   — Стало быть, простить?

   — По-христиански — простить. И отдать в руки правосудия.

   — Ох, боюсь — не выдержу.

Уложив Никифора, юноша спустился к себе в каморку и прилёг на кровать. Но заснуть не мог, думал о случившемся, глядя в темноту. Прав ли Дорифор-старший — на земле зло от женщин? Ева поддалась искушению, а затем совратила Адама. Первородный грех как проклятие висит надо всеми. Люди из-за него потеряли бессмертие. Но Господь смилостивился над нами и направил на Землю Сына, чтобы Тот попрал смертью смерть. Христиане обретут жизнь вечную. Но борьба за людские души ещё не окончена. Нечестивый продолжает искушать и мужчин, и женщин. Вожделением — прежде прочего. Как здесь отделить плевелы от зёрен? Ведь Любовь есть Бог. Но Любовь есть и похоть, значит — грех. Где граница? Женщина — исчадие ада или же сосуд святости? Мы обожествляем Деву Марию, но Она была смертна, умерла от старости, не воскресла, — получается, первородный грех и на ней? Как сие понять? Можно ли понять в принципе? Или сами эти мысли греховны? Надо просто верить? И не задавать наивных вопросов?

С этими сомнениями он и забылся. Разбудил его грохот наверху, в комнатах у дяди. Феофан вскочил, натыкаясь в темноте на предметы, побежал по лестнице. Дверь была открыта. И окно распахнуто. А за ним, на улице, каркала ворона.

На полу, в луже крови, он увидел Никифора. И огромный столовый нож торчал у него из груди.

   — Что же это? — прошептал Софиан, опускаясь перед мертвецом на колени. — Дядечка, ты жив? Погоди, пожалуйста, умирать, мы тебя спасём...

Но душа Дорифора-старшего отделилась уже от тела...

Тут явились остальные обитатели дома. Софья потеряла сознание, её наскоро привели в чувство и препроводили по лестнице вниз. Иоанн спросил у парнишки:

   — Кто его? Ты или Фока?

Феофан, стоя на коленях, попятился и увидел, что действительно перепачкан кровью — пятна на руках и одежде. Он воскликнул:

   — Ты рехнулся? Для чего мне убийство дяди?

Мастер предположил:

   — «Для чего, для чего»! Ты — наследник. А свалить можно на Фоку...

   — Господи, о чём ты?! Как тебе не стыдно думать такое!

Полусонный столяр почесал в голове и перекрестился:

   — Да, конечно... Человечек ты добрый... Можешь быть спокоен: я и на суде тебя поддержу...

   — На каком суде?

   — Мы теперь обязаны заявить властям. Будет разбирательство, как положено. Коли изобличат Фоку — он и понесёт наказание. Ну, а коли скажут, что убийца — ты, значит, ты.

Потрясённый молодой человек медленно поднялся с колен:

   — Иоанн, родной, посоветуй, что делать? Скрыться, унести ноги?

   — Нет, я думаю, убегать не стоит. Это уж совсем будет подозрительно. Надо доказать в суде свою невиновность, оправдаться полностью.

   — Боже мой, ты же знаешь наши суды... Разве там найдёшь правду?

   — Если будет судить митрополит, не исключено, что найдёшь.

   — Я хочу посоветоваться с Евстафием Аплухиром. Поспешу к нему.

   — Лучше оставайся. За Евстафием я пошлю Анфиску.

Мастер-живописец прибыл в дом к убитому лишь за несколько минут до властей. Он взглянул на тело, выслушал рассказ Феофана, а потом сказал своему подопечному:

   — Ничего не бойся. Мы тебя не дадим в обиду. Но, конечно, чтоб тобою занялся митрополит, надо заплатить кое-какую цену.