Тут во мне проснулось прежнее раздражение к Герману. Встревоженный! Не захотел верить и не верил, просто меня отталкивал! Я решила закрыть тему:

— Это, мам, сложный персонаж. Если бы ты сама его видела, то поняла бы.

Мама погрустнела. Она и так все отлично поняла. В воцарившемся на кухне молчании я уловила, что мы с ней чувствуем одно и то же. Значит, я все же — человеческая женщина.

Молчание прервалось появлением Марины. Она выглядела не такой мрачной, как пятнадцать минут назад, будто за это время успела рассмотреть ситуацию с моим появлением под другим углом.

— Спит? — спросила мама.

— Угу, — вяло кивнула она и пристроилась с угла стола.

Ее присутствие не располагало к откровенности, и, чтобы не молчать, а завести разговор на нейтральную тему, я чуть не поинтересовалась, давно ли дома были братья, но вовремя спохватилась. Проблему тишины решила Марина. Прищурясь, словно защищая глаза от ветра, она сказала:

— Ваня говорил про тебя, что ты, вроде, экстрасенс…

То есть он это так называет, да? Я кивнула, не вдаваясь в подробности. Не рассказывать же ей, в самом деле, что мне с десяток раз выносили приговор «Ведьма», и я на полном серьезе таковой себя считала, а бегство с эшафота стало моим любимым видом спорта.

— Ты мне поможешь с Митюшей? — продолжила Марина. Быстро глянула на меня, вновь отвела взгляд и объяснила: — Я постоянно за него боюсь. У меня, понимаешь, была тяжелая беременность: угроза выкидыша и все такое. В общем, я не могу избавиться от мысли, что с ним может что-нибудь случиться. Синдром внезапной смерти, например. Ты ведь можешь с этим справиться?

Я снова кивнула.

— Он нормальный ребенок. Если бы у него была какая-то опасная патология, я бы заметила. Оставь его в моей комнате и больше ни о чем не волнуйся.

Она слабо улыбнулась, ненадолго испытав облегчение.

— Что это за кольцо у тебя? — вдруг заметила мама.

Ой, и правда. Надо будет замаскировать вживленный мне в кожу Черным Командором камень под перстень, а то он выглядит странно. Я, оказывается, уже успела привыкнуть к нему и совсем его не чувствую. Хотя, Черный добился своего: всякий раз, натыкаясь на камень взглядом, я вспоминаю о Старшем брате с деспотическими наклонностями и непредсказуемым нравом.

— Красивое, да? — чтобы не придумывать обстоятельства приобретения камня, спросила я.

Мама снисходительно улыбнулась. Такие большие украшения не в ее вкусе.

Пусть считает, что это просто безделушка, при помощи которой я, как всякая нормальная девчонка-подросток, пытаюсь продемонстрировать свою исключительную индивидуальность. Кстати, придется еще немного поиграть в подростка, на сей раз благодаря Белому Старшему:

— Мам, я из всего выросла…

Снисходительная улыбка стала озабоченной.

— Да! Сегодня же купим тебе новую одежду. Я тут такой костюм видела…

Из моей комнаты донесся заливистый вопль, и Марина мгновенно исчезла.

Не зря мне не хотелось идти в магазин. Это вполне могло подождать, тем более что долго пребывать в нынешних кошмарных габаритах я не собиралась, и одежду все равно выбрала на два размера больше, стало быть, могла бы подождать недельку. Тогда бы не встретилась с Ириной Вячеславовной, мамой Дениса.

Она вместе с Леной вошла в отдел, когда мама уже расплачивалась за наши покупки, и спрятаться я не успела. А она узнала меня сразу, несмотря на худобу и непривычный рост.

— Ты здесь?! — дрожащим голосом, будто возмущаясь, сказала она.

Я растерялась. Она не должна быть такой обеспокоенной. Куда делось хладнокровие, с которым нас всегда ждали наши матери? Ирина Вячеславовна исхудала почти до моего состояния, и даже под глазами у нее появились странные нервные пятна. Чего она от меня хочет, было ясно без слов.

— Разве Денис вам еще не звонил? — быстро спросила я.

Лена, изображая облегчение, закатила глаза, а Ирина Вячеславовна будто не поняла смысла того, что я сказала.

— Нет, — после паузы недоверчиво ответила она. — А где он?

Черт, он не позвонил. Ему нынешнему не было никакого дела до переживаний его матери. Конечно, он мог не позвонить по другой причине — например, считая ее все еще замороченной, но искать оправдания было бесполезно. Он не позвонил, потому что просто о ней не подумал. Как же мне теперь говорить про Владивосток?

— В реабилитационном центре, — осторожно сказала я.

— Что с ним?! — крикнула она.

Девушка-продавец замерла и посмотрела на нас с интересом. Консультанты других отделов обернулись в нашу сторону.

— Приходите к нам сегодня, — торопливо предложила мама. — Ася все тебе расскажет.

— Он в порядке, не волнуйтесь, — как можно убедительнее пробормотала я, выходя из отдела.

— Что-то с ней не то в последнее время, — беззаботно сказала мне мама, явно считая, что для такого состояния подруги повода нет.

Вот ведь… Правду, значит, говорят про материнское сердце, которое чувствует беду. Беда случилась. По моей вине.

Надо как-то облегчить ее страдания.

Дома я сделала единственное, что могла: нашла в Сети номер телефона отделения Даниила Егоровича и набрала его, как только раздался звонок в дверь.

Он был на месте, словно этого ждал. Может быть, и ждал — неосознанно, под воздействием моего сильного желания, чтобы в нужное время выйти на связь. Неразвитая, в зачаточном состоянии, способность направлять события у меня явно есть. На нее я и надеялась.

Я спросила, появился ли в больнице Денис. Даниил Егорович ответил «да» таким голосом, что все его медицинские эмоции по этому поводу стали ясны. Догадываюсь, в какие условия Денис его поставил: ни анализов, ни записей, и личное наблюдение заведующего.

— Ты ведь его видела? — осторожно спросил он.

— Дистрофия, — подтвердила я непроизнесенный вердикт.

— И еще…

Даниил Егорович сделал паузу. Ему хотелось обсудить состояние Дениса со мной, но он стремился соблюсти при этом врачебную этику.

— Крутой депресняк, — в психиатрических терминах я никогда не разбиралась.

Сам Денис назвал это «бездушие».

«Мы — люди! — крикнул он мне в лицо. — Чтобы мы жили, недостаточно „запустить“ наши тела! Когда мы умираем, их покидают души! Что вы натворили?!» Вспышка отчаянного гнева, несвойственная прежнему Денису, продолжалась недолго. Тут же он впал в какую-то подавленную рассеянность, уставился невидящими глазами вдаль и потрясенно прошептал: «Понимаешь, там ничего нет… Совсем ничего…» Больше он мне не сказал ни слова. Я лишь ловила обрывки его мыслей, беспомощных и беззащитных, повергших в крутой депресняк и меня саму.

Люди привыкли верить в загробную жизнь. Даже те, кто не верит в бога и смеется над заповедями. Даже те, кому безразлично собственное посмертное существование — они, теряя любимых, в надежде на встречу в загробном мире легче переживают утрату. Денис никогда не был религиозным, он лишь увлекался мифами, а все, что связано с традиционной церковью, просто высмеивал. И, тем не менее, верил… В ответ на мое предположение, что, возможно, ему всего-навсего не запомнилось путешествие души от смерти до воскрешения, он только презрительно фыркнул.

Чего-то важного, какой-то человеческой основы он и вправду лишился. Он уже не был ни сильным, ни свободным. Ему было очень плохо, и я, чувствуя это, ничем помочь не могла. Я не могла лечить тоску — а именно она была его проблемой. И он бы не принял от меня помощи.

Денис теперь меня ненавидел.

За что — сам не знал, но объяснял себе, что из-за меня он потерял душу: «Она хочет сказать, что я малодушно впал в истерику от своего вида… Это не мало-душие, а без-душие!», — думал он, исходя коричневым эфиром.

Первое, что я почувствовала — обида. Такая резкая и болезная, что даже ожгла лицо, словно пощечина. Ведь он сам! Он сам забрал половину проклятия — поэтому умер; и он сам говорил, что не собирается умирать — поэтому его воскресили! Он пытается переложить на меня ответственность за свои решения! Будто я могла знать, что он так изменится и пожалеет об этом.