— Утомляет, — посочувствовал Салдах.

— Что это? — спросила я.

— Места скопления энергии.

— Вы так заряжаетесь?

— Ну… кое-что мы так заряжаем. Для жизни эта энергия значения не имеет, но для творчества — необходима.

— А вживую туда попасть можно?

— Можно. Теоретически. Я точно могу.

— А я?

— А кто вас, «детей звезд», знает? Попробуй как-нибудь. Кстати, а не придумать ли вам для себя другое название. Это не отличает вас от других, ведь все существа являются детьми своих звезд.

— «Перворожденные»?

— А кто тогда будут ваши дети?

От мысли о своих детях я была настолько далека, что вообще никак не восприняла вопрос Салдаха. Каким-то образом у нас, конечно, должны появиться потомки, но перспектива эта казалась настолько отдаленной, что и думать о ней не стоило. Перворожденные.

— У богов рождаются боги? Как становятся богами?

Салдах присел на окно рядом со мной. Свет звезд заиграл переливами на его свободно ниспадающем одеянии и заискрился в серебряных волосах.

— Ты хочешь узнать, могут ли Перворожденные стать богами?

Точно. Мои мысли ему недоступны. Это меня абсолютно не волновало. Но его ответ покажет, что он думает о нас.

— Полагаю, нет. Я знаком с богами других разумных существ, но те существа созданы, как люди, их жизни связаны с их планетами. А вы универсальны. Многих человеческих ограничений для вас не существует. Вам почти нечего преодолевать, и превращение в бога для вас лишено смысла.

— Что такое превращение?

— Люди превращаются в богов — боги сохраняют достаточно человеческого, прежде всего — привычку к человеческому облику, но в нас много того, что в людях нет: даже наши тела состоят из других клеток, выполняют другие функции, не изнашиваются и не стареют. Кровного потомства у нас быть не может. Мы можем создать любое существо, какое захотим, но проще — переделать. Взять, например, готового кота, убрать лишние органы, заменить ткани других органов на более совершенные, прирастить, допустим, крылья и дополнительную пару лап, увеличить раз в двадцать. Такие симпатяжки получаются. И богов из людей делают тоже боги… Знаешь, проявляется иногда этот атавизм — инстинкт продолжения рода.

Салдах ненадолго замолчал, наверное, проецируя только что сказанное на себя. Затем продолжил:

— Откуда взялись первые боги, мы не знаем. И не узнаем — их здесь давно нет.

Откровения Дарха. Насколько он был откровенен? Его ненависть разрешала ему любую ложь или подлость по отношению ко мне, так лгал ли он?

— Всякий человек годится на переделку в бога? То есть, всякий может стать высшим?

— Увы, нет. Только тот, кто знаком с тончайшими вибрациями чистых энергий и, вдобавок, имеющий большой объем.

— …Это как? Жадный Бог был толстым, факт, но Дарх — тощий…

Салдах вновь рассмеялся:

— Душа, малыш, я об этом говорю! Тела у нас такие, какие мы сами хотим иметь, если, конечно, нам это важно. Жадному Богу было неважно, и его тело пародировало душу, вот и все. А душа — это протяженность нас в пространстве. Она может не выходить за пределы тела, а может простираться гораздо дальше него, охватывать души других людей!

— Простите, я не понимаю, что такое душа…

— Способность чувствовать! Мы чувствуем других людей — душа растет, мы вызываем чужие чувства — душа растет, другие люди живут нами — душа огромна!

— А любые чувства годятся, чтобы увеличить душу?

Салдах посерьезнел.

— Любые. Но некоторые имеют побочные эффекты, в разной степени отдаленные во времени: ограничивают разум или подтачивают тело. Я бы не советовал людям испытывать жалость, зависть и ненависть.

Эти слова божие погрузили меня в размышления надолго. Зависть и ненависть — понятно, они, без всякого сомнения, ограничивают разум, но почему вредна жалость?..

В жилище Салдаха не ощущалось течение времени. Клочок Земли, занимаемый им, слабо реагировал на космические перемещения: ночь здесь не сменялась днем так часто, как я привыкла, а времен года не существовало совсем.

Поняв это, я вдруг испугалась, что утратила контроль над реальностью, что в безвременье оторвалась от мира, которому принадлежу, и даже, возможно, что-то забыла.

Не спеша покидать уютную безопасность, я перебирала в памяти отпечатки образов тех, о ком стоило беспокоиться. Меня не отпускала смутная тревога, и когда я поняла, что это еще не беда, но предчувствие беды, то перестала отвлекаться на сияния, далекие всплески энергии и вопросы о парадоксах бытия. Даже двигаться перестала, замерев в чудесном кресле.

… И наконец, почувствовала.

Сработал «маячок» Артема. Если бы я не ждала чего-то подобного, то, наверное, и не поняла бы, что это за сигнал — уникальная смесь его собственных, никем именно так не испытываемых изумления, решимости и боли.

Решив, что недостаточно четко помню образ Артема, я вызвала образ Дарха, и, мысленно развеяв пространство-время между нами, шагнула к нему. Я ждала неприятностей только от Дарха.

Но все оказалось сложнее.

Дарх был там же, где я оставила его в прошлый раз — на своей личной вершине мира, обвеваемой ветрами и припекаемой солнцем. Возможно, из-за резкой смены освещенности, глаза вдруг легко различили легкие дымчатые облачка, парящие рядом с ним и метнувшиеся в стороны при моем появлении.

Он выглядел лишь немного лучше: все еще слишком худой и бледный, он лежал на том же каменном ложе с шелковыми подушками, однако руки уже не были так судорожно напряжены, и дыхание выглядело ровным.

Артема здесь не было, и не могло быть.

— Прости, ошиблась, — бормотнула я и попятилась, но пространственная дыра уже затянулась, поэтому обратно, в башню, я не попала.

— Что ты себе позволяешь?! — возмутился Дарх, окатив меня очередной порцией злобы. — Что ты о себе возомнила?! Думаешь, один раз к тебе прикоснулся — и всё, делай со мной, что хочешь?!!!

Прижав язык, чтобы не начать оправдываться, и поборов желание выяснить, о чем он говорит, я постаралась-таки вспомнить Артема. Мысленно нарисовав перед собой его лицо в мельчайших деталях, таким, как видела, когда лечила, я прыгнула с горы Дарха прямо в этот ментальный набросок…

На этот раз попадание было точным. Я даже пригнулась — настолько ясно оседающая белая пыль вокруг говорила о том, что я опоздала совсем на чуть-чуть. Беда стряслась всего несколько минут назад.

Но кроме пыли, ничего больше не двигалось. Ни выстрелов, ни рукопашной, ни хотя бы одного живого человека…

Я попала в пасмурный летний день, царивший у подножия большого зеленого холма. Белая пыль совсем недавно отделилась от сложного сооружения, отдельные части которого, трубы и блоки, неудержимо утрачивали хрупкое равновесие, собираясь развалиться с секунды на секунду. До того, как это наконец произошло, я успела заметить Артема.

Он лежал навзничь в пяти шагах от меня, прямо под балкой, качающейся на угрожающих падением колоннах… и упавшей прямо ему на спину еще до того, как я двинулась с места. В тот миг, бросаясь разбирать завал, я прокляла собственную глупость: ну почему мне приспичило ломануться сначала к Дарху?! Только потеряла драгоценных пять секунд!

Но обломки странного сооружения оказались удивительно легкими, и никакого вреда Артему не причинили.

Причинило что-то другое. Что-то ровным кругом испепелило покровы на его пояснице — и часть футболки, и кожу до самых костей. Тончайший слой пепла покрывал оголенные мышцы. Вот это да. Артем, наверное, потерял сознание от болевого шока — в том, что он жив, сомнений не возникло.

Я села рядом с ним на редкую молодую травку и накрыла рану ладонями.

Когда из рук привычно заструился невидимый теплый поток, наконец вспомнила, что не мешает оглядеться — ранение Артема было очень странным, и нанесено явно не при разрушении этой штуковины.