Мы выдержали в Берлине десять дней. Нам помогли русская культура и фрау Марта.

В один из последних дней, вечером мы сидели в «обшшежитий» и пили виски.

Фрау Марта в ядовито-желтом мини-бикини и армейской шапке-ушанке, подаренной ей Коляном, пьяно плакала и поливала кактус виски. Размазывая тушь по пунцовым щекам, она громко говорила:

— Пей, фриц-кактусяра!.. Пей, немецкая колючка! Коля-квадрат унд Фофик платиль… За нас с вами, за плохой слоф с ними. За Цигель-штрассе на Берлин! Жить — один раз!.. Деньги — мусор! Один ррас крофф напица, а там — пусть откажут таррмаза, тваю матт!.. Ззалиотные, к Яру!.. Пррапала жисть!

И фрау Марта заученно, наотмашь била головой в шапке об стол. Для этого ей Колян и подарил шапку.

В это время Колян, аккуратно сплевывая на свои огромные трудовые пальцы, неторопливо пересчитывал стодолларовые купюры. На нём были роговые очки от дальнозоркости. Огромные, как в аквариуме, глаза из очков смотрели трезво и благоразумно.

— Тьфу! — говорил он, обстоятельно и обильно смачивая слюной по очереди все десять пальцев. — Деньга, она счёт любит. Как говорится, всё по закону, Вашингтон к Вашингтону. Свои-то денежки считать не прискучит, от своей-то копейки живот не вспучит. Да. Денежка дорожку кладёт, копейка копейку завсегда найдёт. Деньги есть — Иван Иваныч, денег нет — горбатый хрен. Так-то вот. Пёс-то космат — ему и тепло, а мужик-то богат — ему и добро. Коли чаще счёт — так и дружба крепче… Тьфу! Так я говорю, товарищ Мартов?

Перед ним на столе лежало несколько толстых зелёных пачек, перехваченных, как и полагается, чёрными кухонными резинками. Колян нежно смотрел на пачки, вздыхал и выпивал стакан яблочного сока.

— Ддуша болит! — рычала фрау Марта, пьяными глазами выглядывая из-под шапки. Серца ррвёца в степпи! Брадьяга Байкаль переехаль… Ой, стррадаю я, Николяич!

— Страдание душу чистит, — отвечал Колян, щёлкнув резинкой. — Особлив бабью. Вольна баба в языке, а чёрт в бабьем кадыке. Ты поплачь, поплачь, дочка, полегчает, бог слезой выручает. У баб да у пьяных слезы дёшевы. Эк заходится! Совсем заквакалась. Баба что жаба. Выпей, немчура сердечная, с души морок и сойдёт.

— Сапйуся, Николяич, — кручинилась фрау Марта, — саффсием сапйус.

— Чтоб тебе, кобыле берлинской, спиться, надо лет двадцать не просыхать. У тебя же не организм, а этот… бундесрат. Ты пей, а дело разумей. Кто пьёт, у того душа поёт и т. д.

Так наша мирная беседа текла до полуночи.

Улетели мы в яркий, солнечный день. Прощание было бурным. Было ощущение, что нас провожают на фронт.

Потом фрау Марта целый год писала Коляну письма, которые он не читал.

Интересно, как там наш кактус?

Если судить по нашим СМИ, то в России сейчас стремительно падают две вещи. Во-первых — духовность. Во-вторых — рождаемость. То есть, говоря иначе, у нас кризис стихов и размножения… Раньше я наивно думал, что связи между поэзией и деторождаемостью нет никакой. Но теперь, когда я, так сказать, взмудрел и развзрослелся, я понял: есть такая связь. Невидимо-мистическая, тонко-неуловимая, но есть. И помогла понять мне это одна поездка. Но — по порядку.

Сейчас в моду всё больше входит такая турфишка: ты, к примеру, садишься в машину, если она у тебя есть, и едешь на пару суток в какой-нибудь русский провинциальный городок. Километров за триста. Разумеется, предварительно заказав номер в местной гостинице. Бродишь по городку, думаешь о главном. Около городка может находиться какой-нибудь Святой Источник, или какая-нибудь усадьба, или монастырь, или грибное место, или охотничье угодье, или сторожка с сеновалом и местными селянками. Это уж — кому что нравится.

Заграница — дело хорошее. Но выясняется, что у нас не хуже.

Некоторые предпочитают ехать на поезде. В смысле усугубления алкогольных экзерсисов. Или — просто глядения в окно. Терапия железнодорожного мордогляда — это, кстати, очень эффективно. Один психолог назвал этот эффект «эффектом шеститысячного столба». То есть он утверждает, что на столбе № 6000 ты впадаешь в полное и безоговорочное просветление. Наши железнодорожные столбы — это типа русских мантр. Самое главное — дотерпеть до 6000. Что нелегко. Я, например, не могу. На 1345-ом столбе я обычно ломаюсь и перехожу к алкогольным процедурам.

Надо сказать, что интенсивный подсад на русскую провинцию осуществляется во всех слоях общества. Рублевский бомонд косяками летает в глубинку на своих джетах (это по-нынешнему: частный самолет) или вертушках. То, что раньше считалось провинциальной тоской гоголевско-щедринского города №№ и «свинцовыми мерзостями русской жизни» (Макс Горький), то, что обидно обзывали «Муходуйск», «Скотозадово» или «Блевочёсово», теперь — наконец-то! — обернулось своей обратной — светлой — стороной. Диалектика.

Я подсел на русскую провинцию сразу и навсегда. Джета у меня нет, но позволить себе купе или обычный авиарейс (если туда летают) я могу.

Последний раз судьба занесла меня в славный город Брянск, а заодно в чудесное место — Овстуг, в усадьбу Федора Ивановича Тютчева. И я — счастлив.

Самолет от Москвы до Брянска летит сорок минут. То есть летит-то он минут десять-пятнадцать чистого времени. Сначала минут двадцать он то ли сердито, то ли растерянно, как пенсионерка по бутику, блуждает по шереметьевским взлетным колдобобинам, потом летит, а потом минут десять рулит уже в Брянске. За время полета стюардессы успевают с неправдоподобной стремительностью напоить клиентов чаем и накормить вафлей «Мишутка» (волшебная вафля!).

Отвафлившись, я вышел из самолета и въехал в Брянск.

Господи, как же я люблю наши города! Покой и задумчивость — как после пятилитровой клизмы.

Прекрасная гостиница «Брянск». Рисепшн взбадривающе называется вахтой. Утром — непреодолимое желание за сорок секунд одеться, застелить постель и выйти на утреннюю перекличку. На этажах — дежурные тетеньки с ключами. Тётеньки — нечто среднее между Васнецовской Алёнушкой и вышибалой из пивного зала «Яма». Ключи — с деревянными бумбульками. Типа лимонки. Похожи на те, которые, помню, мы вытачивали в детстве на уроках труда. На моей бамбульке было аккуратно написано ручкой: «Не лапь: взорвется». Тетеньки, несмотря ни на что, — хорошие, крупные и добрые. Надежные, какие-то. Глядя на них, невольно вспоминаешь такие же добрые, крупные, хорошие и надежные слова: «отёл», «мясомолочный», «приплод», «выпечка», «огузок» и т. д. На завтрак в гостинице вместо йогурта — сметанка. Оладьи, блины, котлетки. Хорошо.

Вообще, глядя на брянцев и — особенно — «брянок» и завтракая сметанкой 25 % жирности, начинаешь всерьёз сомневаться в нашем демографическом кризисе. Общее, так сказать, полноикрие, крутогрудие и тугозадие внушают полный и безоговорочный оптимизм. А сметана, в свою очередь, очень способствует активному, можно сказать, неподдельно заинтересованному восприятию антуража.

Очень сильное впечатление произвел на меня концерт художественной самодеятельности студентов Брянского университета. Например, исполнение танца фламенко. Я был поражен сочетанием жизнеутверждающей русской упитанности и роковой испанской страсти. Думалось: такой Кармен лучше не изменять. А ещё русскую народную песню «Валенки», а заодно и танец под нее исполнила прекрасная девушка с фамилией Кисель. Боже, как она танцевала! В конце, правда, Кисель слегка запутался в ногах и упал на попу. Но это было даже ещё лучше танца. Хлопали Киселю стоя.

А потом я поехал в Тютчевский Овстуг. Это полчаса от Брянска. Господи, какая же благодать! Барский дом, вековые дубы, пруд, дорожки.

По парку бегают две изящные, как паруса, белоснежные легавые. С ними еще одна — кривоногая плотная шавка с лицом прапорщика. Для полноты Бытия. Вроде баланса Дон-Кихота с Санчо Пансой.

В пруду — три алебастровых лебедя с клювами цвета переспелой хурмы. Сначала кажется, что лебеди неживые, настолько они задумчивы и торжественны. Можно сказать, державны. Словом, все в усадьбе (кроме, надо думать, прапорщика), как во времена Федора Ивановича.