— Дай джювацку! Дай пияфкА! Дай сово-ибудь!

«Ну, поиграйте со мной в „сово-ибудь“! У вас нехорошая, зля игра. Давайте играть в нашу, хорошую игру!»

Ему жалко Дрына. Но мы «отдрыниваем» Дрына по полной. Наконец мы его отпускаем. В заключение каждый дает Дрыну по пендалю. Речевка тоже, но не ступней, а коленкой, придерживая юбку. «Н-н-на, дрынская морда!..»

— Еще будешь к Диме приставать, — говорит Сися, — уши к ж…е приклею.

Мы смеемся. Дрын уходит. Уже издалека показывает кулак и убегает. Дима всхлипывает сквозь улыбку, шепотом приговаривает:

— Дай сахайоцку… дай баяноцку…

Нам уже не так весело, как было вначале. Скорее грустновато. Но мы все еще упорно делаем вид, что у нас прекрасное настроение, потому что мы восстановили справедливость. Жестоко, конечно, но восстановили.

Я достаю из кармана пластинку «джювацки»-пепперминта. Я аккуратно кладу ее на скамейку, очень медленно, обстоятельно, выверяя каждое движение, разрезаю жвачку на пять частей перочинным ножичком. Одну часть — Диме. Тот сияет, сразу забыв про Дрына. Мы все молча жуем, громко чавкаем. Так вкуснее. Дима тоже пытается громко чавкать, но у него не получается: он просто очень широко открывает рот, к тому же пытаясь моргать в такт жеванию. Мы одобрительно смеемся. Он, как всегда, улыбается, с уважением приговаривает:

— Джювацка!

— Пе-пер-минт! — торжественно произносит Речевка.

— Пи-ми-мин, — уважительно повторяет за ней Дима.

Все в порядке. У нас во дворе мир.

Сколько я жил в этом доме, столько помню Диму. В старших классах мы, конечно, с ним уже не играли. Но «сово-ибудь» продолжало оставаться неизменным ритуалом. Дима больше дружил с маленькими ребятами, но и нас помнил и, как мне кажется, по-своему любил.

Потом у меня был университет. Дворовая жизнь завершилась окончательно. А Дима все так же сидел в песочнице, окруженный детворой.

В конце восьмидесятых в наш двор стало приходить какое-то запустение. Началось с того, что умерла Чуня. Дима остался один в квартире. Пустой, облезлой, без замка. Однажды кто-то залез в нее и вынес все, что там оставалось. Даже лампочки вывинтил. Зачем-то нагадил в углу. Кто-то вроде Дрына, наверное.

Диму, конечно, кормили. Кто чем. А потом стали и подпаивать. И не просто так.

Я переехал в другой район. Иногда приезжал в гости к Сисе, который продолжал жить в нашем доме. Один раз во дворе меня встретил постаревший, грязный, весь обтрепанный, но такой же улыбчивый Дима.

— Дай водоцки!

Я промолчал. Как-то не игралось в «сово-ибудь».

— Дай пойтвефку.

Я не стал дожидаться конца игры. Дал Диме банку немецкого пива. Тогда это была редкость.

— Сабибо, — улыбнулся Дима и пошел в песочницу.

Через пару лет Дима пропал. В его квартиру въехал какой-то шустрый чернявый мужичок, который устроил в ней челночный склад. Говорят, мужик сначала оформил себя Диминым опекуном, а потом достал липовую справку, что Дима вылечился и вменяем. Заставил Диму поставить закорючку в договоре о передачи собственности. Это было совсем не сложно. А дальше — Дима исчез. По слухам его просто отвезли куда-то за окружную и оставили на шоссе.

В те годы я бывал в нашем дворе всего пару раз. Двор стал какой-то мертвый. Как будто из него ушел добрый дух, который хранил его многие десятилетия. Люди перестали здороваться друг с другом. Висело над нашей песочницей что-то унылое и недоброе. Сирень вырубили, качели сломались, и одинокая железка качалась, как протез.

Сися, который стал хорошим программистом, эмигрировал в Америку. И лет пятнадцать я вообще не появлялся в наших местах. Что мне там было делать?

И вот пару лет назад вдруг мне позвонил Сися. Он вернулся. Америка его достала, и он устроился программистом в какой-то преуспевающей конторе в Москве. Он вернулся в свою квартиру, в наш старый дом. Сделал евроремонт. Через «Одноклассников» нашел Светку Речевку, которая, кстати, работает в магазине, принадлежащем Дрыну. Дрын конкретно поднялся, держит с десяток точек, растолстел так, что не узнать. Но смеется по-прежнему: визгливо поикивая.

Пятна Сися не нашел и не мог найти: он погиб в Чечне.

Сопля — в Израиле — гранит алмазы.

Сися пригласил меня в гости на вечеринку одноклассников. Мне как-то не хотелось ехать, но я приехал.

Была весна. Май месяц. Я не узнал своего двора. Он ожил. Сирень снова отросла. Она вся пенилась фиолетово-белой пеной до третьего этажа. Качели починили и покрасили в несколько ярких цветов. По периметру новой сосновой песочницы плотно сидели детишки, человек десять. Смеялись. Вдруг из песочницы между детьми выскочил пес. Дворняга, пегая, с доброй улыбчивой мордой. Пес подбежал ко мне, боднул мне носом ладонь и бесцеремонно уткнулся носом в колени, как будто мы с ним сто лет знакомы. Я погладил пса. Он, виляя хвостом и улыбаясь, посмотрел мне в глаза и опять боднул ладонь носом, будто бы говоря:

— Ну дай сово-ибудь!

— Димка! Димка! Не приставай к дяде! Иди к нам, Димка! — звонко крикнул рыжий парнишка из песочницы. Парнишка был похож на Пятно. Пес лизнул мне руку и убежал к ребятам.

Недавно я отправился в круиз по реке Рейн. Очень мне в круизе понравилось. Но сначала — пару слов о круизах вообще.

Не знаю, с чем ассоциируется у вас слово «круиз», но у меня оно ассоциируется со словом «мезим». Речной круиз — с просто «мезим», морской или океанический — с «мезим форте».

Раньше я думал, что корабли существуют для того, чтобы на них плавать. При этом, как учили нас Дефо со Стивенсоном, плавать, перенося суровые испытания, испытывая непереносимые суровости и всё такое. Теперь я понял, что корабль — это такое специальное плавающее устройство для интенсивного приема пищи. Что-то вроде баржи с комбикормом и веселыми хрюшками. Бригантина «Ням-ням». Каравелла «Три толстяка». В общем, если по-простому — жральня на воде, работающая по пословице «Кушай, Мокушка, к весне зарежем».

Вот, например, расписание на том самом немецком кораблике, чавкающем (метафора не случайна) по Рейну. Кораблик замечательный. Рейн тоже замечательный. По масштабам похож на реку Угру. Или Мологу. В общем — широкая река.

6-30. Завтрак «Ранней Птички» («Early Bird» breakfast).

Подразумевается, что клиент, как птичка, романтически зачавкивая бутерброды, встречает восход. Просто, всухую, встречать восход в круизах не положено.

7-30. Просто завтрак.

«Просто завтрак» продолжается до 9-30.

С 9-30 до 10–30 — перерыв.

10-30. «Fruhshoppen». Фрюшоппен — это такая, как сказано в расписании, «типичная центрально-европейская традиция». Переводится примерно как «утренняя кружка». Традиция заключается в том, что в 10–30 после двух завтраков на палубе выставляется халявное пиво и халявные же сосиски. Сосиски большие, типа продолговатых надувных шариков, сочные, питательные. Нажористые такие. И пиво хорошее, пенное. И еще после этого будут говорить, что у нас в России свирепствует алкоголизм. У нас даже на советских рублевых монетах (помните?) Ленин показывал своей хипхоповско-пролетарской ладошкой на 11–00. А эти зажигают в 10–30. Умалчиваю, что еще на «просто завтраке» можно размяться шампанским. Если, конечно, кораблик с пятью звездочками.

Фрюшоппен длится час, до 11–30.

12-30. Обед. До 14–30. Без комментариев.

С 2-30 до 3-45 — тихий час.

3-45. На палубе шеф-повар показывает успевшим оголодать отдыхающим, как изготовить яблочный штрудель. Яблочный штрудель изготавливается шеф-поваром прямо на глазах изумленной публики, а потом публика с криками «йаволь!», «йа, йа!», «дас шмект!» его поедает. Где-то к 4-15 крики, чавканье и сытое поикивание, похожее на снайперские выстрелы, смолкают. Минут на 15.

4-30. «Час Чая» («Tea time»). А также — разнообразной выпечки.

6-00. Час Коктейля. Коктейли разные: «Ананасовая мечта», «Кровь Карибов», «Ролс Ройс», «Банана Лумумба», «Зеленая Лэйди», «Шоколадно-банановая девочка», «Секс на пляже» и т. п. Закусить эту ананасовую лумумбу на пляже тоже нужно. Чем-нибудь сладеньким.