Были два часа, проведенные в отделении милиции. Причина — та же жадность.

Жан Жака, прогуливавшегося по Александровскому саду, остановил низкорослый, но плотный милиционер и, бойко глядя из-под шапки васильковыми глазами, с сильным краснодарским акцентом попросил предъявить паспорт. Паспорта у Жан Жака не оказалось.

В старые времена разбойники, нападая на жертву, говорили: «Кошелёк или жизнь». Наши мусорки-васильки нынче ставят перед иностранцами вопрос иначе: «Паспорт или сто баксов».

Когда Жан Жак услышал сумму, он ужаснулся. Вообще если французу медленно отпиливать ногу ржавой тупой ножовкой и одновременно взамен требовать сто долларов, то француз сделает выбор не сразу. Сначала он переведёт (из патриотических соображений) доллары во франки, потом соотнесёт сумму со своим окладом. Потом скажет «оляля!», а уже затем заорёт от боли.

Наш мусорок оказался парнем решительным и отправил Жан Жака в обезьянник. Там, после двух часов «кошмара азиатского бесправия», от которого у Жан Жака чуть не случилось очередного «восторга маленькой Этны», он отдал-таки пятьдесят долларов и вырвался на свободу. «Как птица, которой чуть не опалили перья». Это всё из его лексикона.

Много всякого случилось с Жан Жаком Жоресом.

И вот теперь он заглатывал уже второй ломоть поросятины. Жадно, как некогда Шарик — «особенную краковскую».

Ну, то, что он оказался в «Ёлках-палках», — это понятно: здесь дешевле. Но чтобы француз без ножика харчевался банальной хавроньей, да ещё с такой скоростью — это уже мистика.

Я дождался того момента, когда Жан Жак, сибаритски икнув, откинулся на спинку стула, — и крикнул ему: «Привет, Жан Жак! Куда же ты пропал?! Как дела?»

— Оляля! — нежно пропел сытым тенором инженер. И рассказал следующее.

Четыре дня назад Жан Жака отправили в командировку. На некую станцию Кисляево. Устанавливать французское оборудование.

Что такое Кисляево — я не знаю. Жан Жак тоже. На мой вопрос, где это, он ответ так: «Мы ехали чудовищно долго, и со всех сторон была степь». Это всё, что он знал о местонахождении станции Кисляево.

Ну, вы можете себе представить. Кисляево. Ноябрь-месяц. Небо цвета неудавшегося суицида. Город весь в грязном снеге. Медленно наползающие сумерки, похожие на постепенно замерзающего негра. Несколько тёмных силуэтов. Может быть, это деревья, может быть — люди, а может — их души. Собаки, худые как детские велосипеды. Вороны, похожие на археоптериксов. И Жан Жак со своим оборудованием. Похожий на идиота.

В первый день в Кисляеве отключили электричество, и поэтому налаживать оборудование, ясное дело, было невозможно.

На второй день не привезли бензин. Бывает.

Жан Жака поселили в здании бывшего райкома партии, переделанного под гостиницу. Инженер жил в кабинете инструктора, курировавшего некогда животноводческий сектор.

Из окна Жан Жак видел огромную ворону, часа полтора подряд остервенело рвавшую старый носок. Это была какая-то шизофреническая ворона. Она разорвала носок на мелкие-мелкие кусочки, три раза демонически каркнула и улетела. Это было в первый день.

На следующий день утром Жан Жак обнаружил у себя под окном огромную старую шину. Кто и зачем положил сюда ночью эту шину — тайна.

К полудню к шине подбежал пёс. Небольшой такой, худенький песик неопределенного цвета. Если бы я не побоялся обвинения в пижонстве и сюрреализме, то я бы сказал, что пёс был цвета заспиртованного мозга. Причём ленинского. И это был бы очень точный образ.

Сначала барбосина просто пару часов сидел и умными, как у старшего бухгалтера, глазами смотрел в окно к Жан Жаку. Потом животное зевнуло, неторопливо забралось на шину и стало её… ну как это сказать… стало её пользовать. Жан Жак около полутора часов ошеломленно и с лёгким оттенком зависти наблюдал за тем, как пёс пользовал шину.

Иногда бобик слезал с шины и отдыхал. Зевал. Чесался. Выкусывал блох. Потом снова залезал и снова пользовал. Потом опять устраивал перекур. Опять трудился.

Наконец пёс допользовал шину до конца, помочился на свою неперечливую возлюбленную и убежал.

Так прошёл второй день. В наблюдении чужого незатейливого счастья.

На третий день утром Жан Жаку сообщили, что главный механик — Иван Семёнович Блындин — заболел и «будет точно болеть до завтра». И поэтому установка оборудования откладывается на четвёртый день.

Жан Жак сказал: «Оляля!» — и опять уставился в окно.

Декорации переменились. Шина была на месте, но около неё сидел мальчик лет семи. Мальчик достал из кармана пальто водочную бутылку. Жан Жак содрогнулся. «Неужто и эта невинная крошка уже стала жертвой чудовищного и пагубного пристрастия обитателей это дикой Татарии!» — подумал Жан Жак.

«Жертва чудовищного и пагубного пристрастия» понюхала горлышко, взболтала бутылку. Подумала. Оглянулась. Потом быстро вылила содержимое бутылки, но не в рот, а на шину. Сделала какое-то быстрое движение руками и с визгом упоения отбежала в сторону.

Столб пламени, а затем — вороного дыма взметнулся вверх. Всё окно Жан Жака залепило чёрной, зловеще шевелящейся ватой. Из-под рамы окна в комнату протянулись смоляные зловонные щупальца.

Это уже было полное оляля.

Жан Жак выбежал из комнаты. Через десять минут он был у начальника станции. Начальнику Жан Жак сказал (через переводчика): «Если сейчас же, да-да, сейчас же не начнётся установка оборудования, то я сию же минуту уезжаю». И принял позу Наполеона, ждущего ключи от бояр.

— Ну и хер бы с тобой, — сказал, зевнув, начальник станции. И установка оборудования началась.

Оборудование установили очень быстро. Ну, установили. До поезда ещё несколько часов. Что делать?

Русские наладчики, ясное дело, расстелили «Труд». Бутылка, стаканы, бородинский, килька в томате, пряники. Бородинский — это совпадение.

А дело в том, что Жан Жак три дня питался одними фруктами в своём номере. Его, конечно, отвели в местную столовую сразу после приезда, но в столовой он питаться не смог. «Там пахло алхимической серой, и на железных полках стояло много пробирок с гипсом».

Это он, гад, про сметанку-то! Сметану-то в стаканчиках помните?

Три дня француз фактически голодал. И вот теперь ему налили водочки и дали закусить. Он отпил кукольный глоточек и тактично лишил одну из килек хвостика.

«Аперитив! — прозорливо догадался Жан Жак и подмигнул сам себе. — Сейчас по случаю установки оборудования дадут обед с красным вином. И может быть, даже предложат сыру…»

Догадливый инженер сглотнул слюну и полностью отдался своим национальным сырным фантазиям.

Но аперитив затягивался. Наладчики, доев бородинский, с аппетитом лопали бутерброды из пряников с килькой. Через час Жан Жаку позвонила жена:

— Как дела, дорогой? Ты уже обедал?

— Не знаю, любимая, — честно ответил Жан Жак и прослезился.

Ещё через час кончилась третья бутылка водки. Наладчики стерильно отшлифовали внутренность банок пряниками. «Аперитив» закончился. После «аперитива» мужики на пару часов легли вздремнуть, а Жан Жак в недоумении побрел на станцию, «одинокий, как осенний лист, гонимый безжалостным ветром». Это опять из жан-жаковских риторических находок.

Он никогда ещё не встречал такой странной традиции — устраивать сиесту между аперитивом и обедом.

Я опускаю рассказ Жан Жака о его приключениях в поезде. На эту тему надо писать отдельный шедевр.

Важно, что всё кончилось хорошо, двойной свиньёй в «Ёлках-палках».

Вот такой у меня есть друг. Жан Жак Жорес. Человек и француз. Навидавшийся видов инженер, так и не познавший тайну вечного русского аперитива. Аперитива, который всегда с тобой.

Судьба Вадика Сыркина мистична и причудлива, как изрезанное лагунами, заливами и полуостровами побережье Восточно-китайского моря. Как знаменитый Шанхайский небоскреб «Открывашка» с круглой дырой наверху. Как каналы «китайской Венеции» Сучжоу. Как китайский иероглиф «Любовь», похожий на резво шагающего человека с чем-то странным на (в?) голове.