Я задумался:

— По-моему, нет.

— Значит сам ты — чей-нибудь зомби?

— Не знаю, Хорхе.

— Э-э-э-э… Так не бывает. Или кто-то твой зомби, или ты чей-то зомби. Так устроен мир.

Я смотрел на немую таинственную, словно литую из обмороженного свинца луну и на трепещущие под ней ее жидкие, несчастные, суетливые осколки. Да, «так устроен мир». As; es el mundo.

Я достал из пакета «Мамахуану».

— Будешь? — спросил я Хорхе. — Ты случайно не прихватил с собой баночку с мочой игуаны?

Хорхе понимающе ухмыльнулся.

— Тогда за нас, зомби? — спросил я.

Хорхе расплылся в широкой благодарной улыбке, махнул рукой, словно хотел сказать по-русски «где наша не пропадала!»:

— Давай. Черт с ней, с этой старой макакой.

Я дал ему бутылочку. Он оценивающе поглядел на нее и отпил половину. Ровно. Тютельк в тютельку. Грамотный парень, виртуоз. Я допил.

— Крепкая вещь, — блаженно морщась, сказал Хорхе.

— Да уж.

Я посмотрел на этикетку, фосфоресцировавшую в лунном свете:

— Сорок градусов, как полагается… Двести граммов… В самый раз.

— Вот и поужинали. Ну, спасибо тебе. И до завтра, амиго.

— Хороших тебе сновидений.

Так и не знаю, почему мамахуана называется мамахуаной. Ничего особенного.

Правда, ночью мне снились симпатичные девушки из города Сантьяго, похожие на дмитровских пэтэушниц. Они в моем мамахуановом сне курили сигары, пили «Barcelo» и, широко улыбаясь, говорили мне «Амиго, Гитлер капут!»

Прошло два года. Моя жена по-прежнему работает преподавателем. Так и не могу понять, кто из нас чей зомби. Наверное, взаимно.

Заявляю официально и с полной ответственностью: мы их сделаем! Всех! Всяких там американцев, китайцев и прочих шведов. Причем сделаем скоро: лет через… Сейчас прикину. Значит так. В этом году Кристиночке Птичкиной исполняется двенадцать. Через пять лет она закончит школу. Ещё через пять — институт. Думаю экономфак МГУ или Финансовую Академию. С красным, конечно, дипломом. Ещё через пять — станет руководителем какого-нибудь этого… как его… холдинга или трейдинга… Не знаю, как это называется. Потому что я высокодуховный гуманитарный словоблуд и в экономике и финансах — как ёжик в информатике. В информатике, кстати, тоже — вроде скунса в парфюмерии. Чего не скажешь о Кристиночке Птичкиной. Но об этом ниже.

Ну и вот. Получается, что мы всех их сделаем через пятнадцать лет. Когда Птичкина станет олигархом. Плюс-минус год-два. Не ходи к Задорнову. Зуб даю. Любой из оставшихся трёх незапломбированных. Хотя, впрочем, через пятнадцать лет из зубов мне давать уже будет нечего.

Теперь объясняю. По порядку.

С Кристиночкой Птичкиной я познакомился в Египте, в Шарм-Эш-Шейхе, год назад.

Зашёл как-то в сувенирную лавку. В лавке, разумеется, папирусы. Чему ж там ещё быть?

Должен сказать, что у меня весь дом в папирусах и вся дача — тоже в папирусах. Даже в дачном сортире — папирус на двери: «Книга мёртвых». Почему-то очень способствует перистальтике. Как посмотришь на папирус с «Книгой мёртвых» — сразу приятная такая тревога и — обильная такая, ликующая перистальтика. Чудеса. Вот что значит древняя культура. Ничего не попишешь. Но «Книга мёртвых» у меня особая. Об этом опять же ниже.

А у друзей у моих, почти у всех, тоже все дом; и все дачи в папирусах. Потому что мы всё время дарим друг другу папирусы. Это такая новая российская традиция. Приедешь в двадцать восьмой раз из какой-нибудь Хургады — и ка-а-к подаришь всем сотрудникам, родным и близким по папирусу! А сотрудники, родные и близкие тоже слетают по сорок третьему разу в какой-нибудь Шарм-Эш-Шейх — и н; тебе, фашист, папирус! Можно и не покупать новые папирусы, а передаривать дарёные. Есть такая новая русская пословица: «Дарёное не дарят, если это не папирус». Главное запомнить, чт; кому уже дарил. У меня есть список: «Серёжа Кабздеев — Тутанхамон. Дашка Кривоглазенко — Нефертити. Абрам Семёныч Шанкр — священная обезьяна Тот». И так далее. Всего тридцать четыре персоналии.

Ну и вот. Захожу я в лавку, чтобы купить десяток папирусов подешевле. Для подарков. В лавке — человек семь наших туристов. Тоже набирают папирусы. Ходят, отсортировывают папирусы, как пенсионеры — уценённую картошку. Набрал я десяток.

— Сколько? — спрашиваю у продавца, похожего на не просто ожившую, но и основательно отожравшуюся мумию. Знаете, такая «мумия+». — Хау мач? Только говори, спекулянтское твоё семя, в наших долларах, а то я в ваших египетских шекелях, в смысле, пардон, фунтах, сильно путаюсь. Как в старых неспаренных, линялых носках.

— Сорок! — ответила, не моргнув глазом, мумия. И смотрит на меня, как Маргарита Михайловна на Хоботова.

Я думаю себе: по четыре доллара за папирус — это копейки. Можно, конечно, поторговаться, но лень. Полчаса терять из-за каких-нибудь пяти-шести ковбойских гривен — много чести… И мумии и ковбоям. Я всё-таки великодержавный россиянин, а не подпёрдыш золотого миллиарда. Прошу, конечно, прощения.

— Ладно, — говорю. — Подавись, стяжатель.

«Подавись» — это на глобалистской фене «о’кей». Достаю кошелёк. И вот тут-то ко мне и подошла девочка Кристиночка. Щёки — персики, нос — облез, глаза — голубые, морда — симпатичная, но хулиганская. Такой приблатненный ангелочек, прости, Господи.

— Дяденька! — сказала одиннадцатилетняя девочка Кристиночка. — Вашим десяти папирусам красная цена — двадцать долларов. Зачем вы этого хмыря спонсируете? Тоже мне, благотворительность. Их воспитывать надо, а вы тут развели демократию. Давайте мне двадцать пять долларов и идите курите на свежий воздух. Через пять минут я к вам выйду. С папирусами.

— А почему двадцать пять? — спросил я. Так, от общего обалдения. — И вообще, девочка, как тебя зовут?

— Кристина меня зовут. А вы — дядя Вова. Очень приятно! — и она отвесила куртуазный книксен. — Я слышала, как на пляже ваша жена кричала: «Вова! Ты что, охренел?!. До обеда ещё два часа, а ты уже шесть кружек пива высосал!» А двадцать пять, потому что пять — мне. За посредничество. А вы что думали? Сейчас бесплатно только в заполярной тундре писают. Пока. Можем, конечно, поторговаться. Но меньше четырёх я не согласна. Это уже демпинг.

Я автоматически вручил Кристиночке тридцать долларов и пошёл курить на свежий воздух.

Через пять минут ко мне вышла Кристиночка. С папирусами и сдачей. Лицо у Кристиночки было красное, мокрое и злое.

— Вот жмот, а?!. Торгуется, как хомяк! Всё равно ведь я победю. Только настроение портит. Вот вам ваши папирусы. И пятёрка сдачи. Как договаривались. Всё по-честному. Вы знаете, дядя Вова, если будете чего покупать, обращайтесь только ко мне. Мы в одном отеле живём. Только вы — в сто тридцатом номере, а я — в двести шестом. У меня папу зовут Сашей, а маму — Дашей. Спросите Кристину. Они в курсе. А если будут подходить конкуренты…

— Что за конкуренты?..

— Федька Мурзилкин из пятидесятого, Анька Обхрапян из четыреста шестнадцатого и Серёжка Подгребайло из… забыла, блин! Но этот вообще вдвое берёт. А Анька с Федькой — так же как я. Федька, правда, любит демпиногвать… Но мы с Анькой его за это бьём. А Анька честно работает. Но — чур! — вы ко мне обращайтесь! У меня с каждых трёх покупок скидка 20 %. Я буду вашей крышей. Ладно, дядя Вова?

— Ладно, — сказал я.

— Ну, пока.

— Пока.

И моя крыша, раскачивая белым бантом, вприпрыжку направилась в сторону отеля.

За оставшуюся неделю я ещё трижды «обращался» к Кристиночке. Купил пару статуэток, ароматические масла и плавки. Потому что те у меня лопнули. От пива. А Кристиночка несколько раз приходила ко мне в номер и рассказывала нам с женой множество интересных вещей, о которых я раньше даже не подозревал. Да и вы тоже, я уверен, не подозреваете.

— Откуда ж ты такая предприимчивая? — спросил я как-то Кристиночку.