Полная, губасто-грудатая, цвета переспелой вишни, в белоснежной кофточке с рюшками, с хитрыми белками глаз цвета светлого янтаря и с вечной улыбочкой, в которой чисто по-негритянски сочетались совершенно детская искренность с подчеркнутым достоинством, переходящим в высокомерие, Хулиа налила мне рому, сыпанула льда и оседлала долькой лайма стенку стакана.

— Пожалуйста, амиго.

Это было сказано так, что в переводе значило: «Так и быть, пей, но замучаешься расплачиваться».

— Спасибо, сеньора. Как идут дела у вашего милого заведения? — спросил я.

Хулиа посмотрела на меня, и глаза ее сказали: «Идиотский вопрос, парень, но поскольку ты всё-таки вполне симпатичный белый придурок, то, так и быть, я отвечу на этот кретинский вопрос и, пожалуй, даже снизойду и поболтаю с тобой, белолицым лоботрясом, поскольку сегодня выдался милый вечерок». Вообще у негров очень выразительные лица. Такого изобилия смыслов, причем ярко выраженных сразу, нет ни у какой другой расы.

— С тех пор, как мы с сыном приехали из Гаити, мне кажется, что все на свете идет хорошо.

— Вы родом из Гаити?

— Я родом из Конго. Я коренная конголезка, — гордо сказала Хулиа. — Мой прадед приехал из Конго на Гаити. Вернее, его привезли в трюме в колодках бельгийцы, — водопад презрения и брезгливости изобразило ее лицо. — Мой дед и отец стали военными, — снова гордость, надменность. — Отец погиб, и мы долго голодали в Гаити. И вот семь лет назад мы переехали сюда, в Доминикану, — вздох облегчения. — Я, мой сын Хуан, его жена и дети. Пятеро. У меня был муж и еще два сына и дочь. Но все они умерли.

— Это ужасно, сеньора.

— Да, это ужасно, амиго, — сказала Хулиа. На пару секунд она стала вылитой Эллой Фицджеральд, и ее лицо вобрало в себя всю скорбь негритянского блюза, свинга и джаза планеты Земля: — Но теперь всё прекрасно! Todo estа muy bien! — снова с надменной детскостью заулыбалась Хулиа.

В это время мимо нас быстро пронес три ящика с кока-колой Энрике.

— А это ваш родственник? — спросил я.

«Не твое собачье дело», — сказало лицо Хулии, и она произнесла:

— Он с нами. Сирота. Он умирал с голоду. Куда же его девать? Я назвала его своим сыном и взяла с собой в Доминикану из Гаити.

— Симпатичный парень, — сказал я.

— Да, старательный, — недовольно произнесла Хулиа. — А у тебя есть дети, амиго?

— Да, сын. Он в Москве.

— Москва — это Польша?

— Москва — это Россия.

— Ах, да! Россия!.. Как я могла забыть!? Знаю, знаю, это там, где всегда зима и на крышах висят большие ледяные палки. И иногда подают, убивая людей. И поэтому все на всякий случай носят огромные шапки из шкуры медведя. Я смотрела по телевизору.

— Да, это именно там.

— Россия очень большая, — с уважением сказала Хулиа. — Раньше, я помню, когда был жив мой муж, Россия была еще больше и занимала полмира. Россия строил Счастливую Жизнь. И помогала несчастным чернокожим всей земли.

Хулиа произнесла последние слова благоговейно, почти шепотом, затем с досадой махнула рукой и продолжила:

— А теперь, к сожалению, вы стали, как все. У вас все та же скука: деньги, деньги, деньги… Мой муж сорок лет назад мечтал уехать в Россию, чтобы строить Счастливую Жизнь. Он даже научился писать название вашей страны вашими буквами. Это было очень нелегко. Ваши буквы похожи на наши, но обозначают совсем другое. Чтобы запомнить название вашей страны, он использовал известную песню. Вы ее, наверное, знаете: «Cu-Curu-Cucu, Paloma!»

Хулиа помолчала, как будто что-то припоминая, а потом продолжила:

— Хорошие были времена… А что делает твоя жена?

— Работает. Она преподаватель.

— Это не дело, амиго, — всем лицом и фигурой расстроилась мамаша Хулиа. — Жена должна сидеть дома с детьми, а не крутить своей пыльной юбкой перед чужими мужчинами. Подожди-ка минутку. Espera un momentico.

Хулиа ушла и через минуту вернулась с бутылочкой чего-то желтого.

— Это «Мамахуана», — сказала она. — Ты знаешь, что такое мамахуана?

— Слышал. Это, кажется… для мужчин?

— Гм… Честно тебе скажу: глупые вы, белые люди. Думаете все время не в ту сторону. Мамахуану пьют, конечно, мужчины, но ведь делают они это для женщин!

— Резонно.

— На! Tenga! Это самая лучшая мамахуана во всей Доминикане и на всем острове Гаити. Настоящая «Mamajuana Dominicana». Такую нигде не купишь. Я сама ее настаивала. Считай, что это тебе подарок от бара.

Хулиа нагнулась к моему уху и прошептала:

— Это, амиго, специальная травка, волшебная. Mаgica! Это — трава вуду. Выпьешь ее, потом скажешь три раза: «Дай мне силу, Трава Вуду!» «Dame fuerza, Yerba Wudu!» — и иди к своей красавице. Только сначала намажь темечко мочой игуаны! Вот увидишь: на следующий день она бросит это свое… — она сделала капризно-брезгливую гримасу: пре-по-да-ва-ние.

— Спасибо, сеньора.

— Не за что, амиго. И не забудь про мочу игуаны.

К Хули подошел Энрике и, покорно глядя в землю, тихо сказал:

— Я сделал все, что вы приказали, сеньора.

— Иди! — стальным голосом произнесла Хулиа. — Завтра в шесть приготовь снасти.

Энрике поклонился и ушел.

— Ну, счастлИво, амиго, — хитро улыбнулась мне Хулиа. — Пойду полежу. Старая я стала. Никуда не годится мамаша Хулиа. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи и огромное спасибо, сеньора!

Я расплатился и пошел посидеть у океана на перевернутой лодке. Почти полная голубовато-желтая луна таинственно молчала в фиолетовом небе. Она была такая яркая, что звезд почти не было видно. Только зеленые осколки луны тревожно мерцали в черном океане. Ко мне подсел основательно подпивший носильщик Хорхе:

— Ну, амиго, как тебе наша славная мамаша Хулиа? — спросил он, хлопнув меня по плечу своей широкой и крепкой, как весло, ладонью.

— Интересная женщина. Она подарила мне мамахуану. Как ты думаешь, Хорхе, с чего бы это?

— Э-э-э-э, — недоверчиво покачал головой Хорхе. — Не советую я тебе ее пить, дорогой амиго.

— Почему?

Хорхе оглянулся, мимолетно обдав меня ромовым перегаром, похожим на запах жженого сахара, и полушепотом сообщил:

— Мамаша Хулиа — известная колдунья. Она знает Вуду — это ее настоящая профессия. Ты видел этого беднягу Энрике?

— Видел. Странный какой-то парень.

— Еще бы! Ведь он — ее зомби!

— Да ну!

— Говорю тебе. Он всю жизнь будет ее зомби. А потом станет зомби ее сына Хуана. Кстати, Хуан — тоже зомби своей мамаши. А его жена Изаурита — его зомби. Это дельце тоже обстряпала Хулиа. Раз Изаурита зомби Хуана, значит она и зомби Хулии… Все мы чьи-нибудь зомби. Кто-то больше, кто-то меньше…

Хорхе вздохнул:

— Думаешь, зомби — это как в идиотских фильмах: всякие там оживающие мертвецы и прочее? Ерунда! Бывают, конечно, и такие зомби. Но это все никому не интересно. Это все для киношников, писателей и тому подобных бездельников. А настоящие зомби совсем другие. Все просто: один подчиняет себе волю другого. Тут много всяких приемов: и печень крокодила, и гузка попугая, и моча игуаны… Э-э-э-э-э… Хулиа это умеет. Вот выпьешь ты эту мамахуану, в которую сам Дьябло не знает, чего она подсыпала. И будешь ты с утра до ночи думать о чем-нибудь этаком… Что хочется тебе полететь к звездам или утопиться в океане или втюришься в какую-нибудь дуру из соседней деревни… И будешь сохнуть, как старый кактус. А мамаша Хулиа будет через три океана потихоньку забирать твои силы. Мало того, что она сама разводила тебе ром…

Он опять вздохнул:

— А я — если хочешь знать — тоже зомби.

— Чей? Неужто нашей доброй знакомой?

— Да нет, амиго. Зачем я ей нужен?.. Жены, кого же еще. Черт знает что делает со мной эта сволочная баба. Веревки вьет. А я… Я, амиго, дрался и против пятерых, и против восьмерых… Эх, славный вышел мордобой! Шестерых, помню, положил разом, как в боулинге. У меня слева снизу в челюсть хорошо получается. Двое убежали. Я ведь не знаю, что такое страшно, амиго. Правда. У меня полдеревни в зомби ходят. А вот жена… Крутит со всеми направо и налево, так и мелькает своей ненасытной юбкой. Все, бывало, думаю: сейчас задушу эту змею своими собственными руками. А она посмотрит на меня!.. И … эх, амиго, как будто вот эти самые сто лун и двести этих океанов войдут в меня с этим взглядом и — всё. Я — уже не я, а зомби. А у тебя есть зомби, амиго?