Но как только он садился справлять нужду, он сразу же забывал о том, что надо спустить воду. Обычно он забывал об этом в процессе справления нужды. Задумается о чем-нибудь, например, об интеллигенции — и забудет. Иногда вспомнит что-нибудь. Ну там, свои университеты — и опять забудет. А иногда и забывал спустить воду от напряжения. Бывало, как напряжется, как напряжется, так что в глазах всякие там мальчики — и обратно забудет спустить воду.

Ну просто беда. И от этого у Горького всегда случались конфузы.

Однажды, например, когда Горький жил на Капри, к нему приехал в гости Ромен Роллан. Сначала они сидели на террасе и пили кофе. Потом они катались на лодках. Потом обедали. И всё было хорошо. Но вот во время обеда Горький вдруг так сильно захотел по большой нужде, что даже от внезапности выплюнул через нос суп в сахарницу. Ну, конечно, Ромен Роллан сделал вид, что ничего не произошло, улыбнулся и сказал: «Какой у вас чудесный воздух здесь, в Сорренто. Так и вспоминаются бессмертные полотна Рафаэля, где прекрасно передано прозрачное, светящееся, полное сладкого воздуха пространство, какое бывает только в Италии. Не правда ли, господин Горький?»

— В этом повороте композиции оно конечно хорошо, — нажимая на «о», быстро сказал Горький. И добавил:

— Я на минуточку вас покину, господин Роллан.

— Конечно, конечно, — понимающе заулыбался Роллан, лукаво опустил глаза и стал себе культурно есть суп.

А Горький тем временем быстренько бросился справлять большую нужду. По дороге он сказал себе: «Слушай, Максим, обязательно спусти сегодня воду. Если ты и сегодня не спустишь воду, получится ужасно. Ну хоть сегодня будь человеком, спусти воду!»

Но когда Горький справил большую нужду и очень довольный вернулся за стол, он вдруг с ужасом вспомнил, что опять забыл спустить воду. «Боже мой! Что ты наделал, Максим, — подумал он про себя. — Ты опять не спустил воду. Как же так? А вдруг Ромен Роллан сейчас встанет и пойдет по большой или маленькой нужде? Он придет туда и увидит… Боже мой, что же он подумает?..»

Но не успел Горький подумать о том, что мог подумать Ромен Роллан, как Ромен Роллан тонко улыбнулся и неожиданно сказал:

— Извините, господин Горький… Местный благостный климат, общение с Вами и этот сказочный обед, которым я имею честь наслаждаться — все это вместе произвело столь благоприятное действие на мой организм, что…

— Не надо больше ничего говорить, — обреченно глядя на голубую дымку горизонта, остановил его Горький. — Пойдемте, я вас провожу.

— О нет, что вы, — замахал своими культурными руками Ромен Роллан. — Я сам. Я знаю, где ЭТО находится.

И тут Ромен Роллан встал из-за стола и пошел справлять большую нужду.

«Вот зосранец фронцузский, в отчаянии налегая на „о“, думал Горький. — Кокашка нерусская. Не мог, поносная душа, хотя бы трех минут потерпеть. Я бы хоть успел сбегать и спустить воду. А теперь всё, вода не спущена. Вся неприличность прямо на виду… Срам. Стыд и срам. Всё. Пропала жись».

И действительно, когда Ромен Роллан справил большую(а может, и малую — кто знает!) нужду и вернулся за стол, Горький явно почувствовал, что в обхождении Ромена Роллана появился какой-то холодок и даже какое-то невыразимое брезгливое недоумение. Он был, разумеется, по-прежнему учтив и вежлив, но что-то навсегда разорвалось между ними, какая-то невидимая ниточка теплоты и симпатии…

Этим же вечером Ромен Роллан холодно попрощался с Горьким, сел в толстую шаланду и уплыл на материк.

И так в жизни Горького случалось много раз. Знаменитые люди, приходившие к нему в гости, уходили разочарованными. В высших кругах интеллигенции, особенно эмигрантской, его даже за глаза называли «серуном». Слава богу, что впечатлительный Горький этого не знал, а то он мог бы наложить на себя руки.

И только счастливый случай избавил Горького от пагубной привычки. А помог ему это сделать Ленин.

Однажды Ленин приехал к Горькому на Капри. Сначала они пили теплую водку на террасе. Затем съездили в Неаполь и подрались в порту. И всё было хорошо. Но потом, во время обеда, Горький вдруг так захотел по большой нужде, что от внезапности вскрикнул.

— Ты чего, Максимыч, орешь? — спросил Ленин Горького. — Срать, что ли, хочешь?

— Ага, — сказал Горький, дыша ртом.

— Ну, иди, сри, — сказал Ленин, взял руками из тарелки с супом большую баранью кость и стал изо всех сил долбить костью по столу, стараясь выбить из неё мозг. — Только не долго. А то я тоже хочу.

Когда довольный Горький, справив большую нужду, вернулся к столу, Ленин выбросил кость в окно, вытер руку о занавеску и побежал справлять большую нужду. Через минуту Ленин вернулся и сказал Горькому:

— Максимыч…

— А? — отозвался Горький.

— Максимыч, что ж ты это, а?

— Что? — удивился ничего не подозревавший Горький.

— А то! Посрать-то посрал, а воду не спустил.

— Ах ты! — всплеснул руками Горький. — Извини меня, Вович, извини ты меня, извини!

— А-ну иди, спускай воду, вонючка, — сказал Ленин и потащил Горького спускать воду.

Когда Горький спустил воду, он обнял Ленина, поцеловал в лысое темя и со слезами на глазах пробормотал:

— Спасибо тебе, Вович, спасибо тебе, брат! Какой же ты хороший, простой и человечный! Ты один сказал мне правду. А остальные мне лгали, замалчивая о моем неблаговидном поступке, и тем самым усугубляя мою дурную привычку не спускать после себя воду. Но теперь все. Теперь я всегда буду спускать после себя воду. Спасибо тебе, мой самый дорогой, простой, как правда, человек, самый человечный человек! Спасибо тебе!

И действительно, с тех пор Горький больше никогда не забывал спускать после себя воду. Никогда-никогда.

Вот какие прекрасные плоды приносят честность, открытость и простота.

Однажды Маркс, Энгельс и Ленин жили вместе в Баден-Бадене.

Баден-Баден — это уютный западноевропейский город. Там растут каштаны, дубы, фасоль и кинза. Улицы в Баден-Бадене покрыты булыжником, на котором вечно поскальзываются толстые бюргеры. Все люди в Баден-Бадене носят добротную шерстяную одежду, моют ноги на ночь и все время сверяют часы. Словом, чего здесь долго рассусоливать: Баден-Баден он и есть Баден-Баден.

Маркс, Энгельс и Ленин жили вместе в Баден-Бадене в одном отеле. Маркс писал «Капитал», Энгельс размышлял о проблеме семьи, Ленин готовил мировую революцию.

Скучно им было в Баден-Бадене. Маркс уже почти закончил писать «Капитал», Энгельс давно всё обдумал как и что, да и Ленин уже тоже все, как говорится, обмозговал. Тогда решили они для бодрости распить на троих бутылку «Солнцедара».

Сели они в сквере на скамейку и выпили по стакану. Глядь, в бутылке еще грамм четыреста. А больше уже никто не может. Маркса тошнит, Энгельса мутит, а Ленина несет. Что делать?

Смотрят, а из-за угла к ним идет Кант с зонтиком.

— Вот как хорошо, говорит Маркс. — Вон Кант идет, сейчас он нам поможет «Солнцедар» допить.

— А кто это такой Кант? — спрашивает Ленин.

— Фуй, как тебе, Ленин, не совестно, — говорит Энгельс. — Это же Кант. Фуй, фуй! Сельпо ты, Ленин!

— Я Канта не знаю, — насупился Ленин и оконфузился.

— Совсем ты, Ленин необразованный, — сказал Маркс, с трудом сдерживая спазмы желудка.

— Я Гегеля знаю, — пробурчал Ленин, — Гегеля знаю, Канта никакого не знаю. Нету никакого Канта. А Гегель есть. Потому что я его знаю, а Канта я не знаю, поэтому нету никакого Канта, а Гегель есть, потому что Канта…

— Фуй, — перебил его Энгельс, икнув. — Фуй, прямо слушать тебя, Ленин противно. Стыдись, Ленин.

В это время к ним подошел Кант с зонтиком. Кант был уже слегка тепленький.

— Здравствуй, Кант, — сказал Маркс. — Ты чего с зонтиком?

— Здоровченко, — сказал Кант. — Я всегда с зонтиком, потому что без зонтика мне крышу напекает.

— А ты, Кант, шляпу надень, — посоветовал Канту Энгельс.