Так я и стал кинокрутом. Садимся, бывало, в грузовик — и в Сахару, к туарегам. Приезжаем в какую-нибудь Гардаю (это Бог знает где, в Мзабе, почти через всю Сахару), натягиваем вечером простыню — и крутим. Очень они уважали фильм «Чапаев». Мы через этого Чапаева с моим напарником Андрюшкой Лиснянским один раз чуть кеды не надули.

— Чего?

— Ну, чуть не погибли.

— Как это?

— А так. Идет фильм. Туареги сидят. То, сё… Анка, Петька… А тут сцена психической атаки. У Анки лента-то кончилась, помнишь?

— А то…

— Уже вроде всё, капыздох нашим идет. Ан-нет. Тут Чапай на лихом коне. Ура! Туареги и давай из ружей палить. Радуются, выходит дело. А они когда палят, они ведь не смотрят куда. Пустыня ведь, степь. Куда ни пали — всё равно не попадешь. Еле успел я залечь. Всё равно чиркнуло по уху, полмочки отрубило. Видел?

Саныч показал ухо. Действительно, нету полмочки.

— «Чапаева» вообще везде уважали. И в Египте, и на Мадагаскаре, и в Анголе, и в Китае. Везде.

— А ты и в Китае, и в Анголе был?

— Обязательно. И во Вьетнаме, и в Ираке… Облазил шарик-то, обсосал, как подлещик червяка. Помню, в Испании после «Чапаева» подходят ко мне два пацана. Два этаких сколиозыша плоскостопых. Молоденькие совсем. Подходят и говорят: поехали, товарищ Басилио, чего тебе покажем. Поехали. Заезжаем в горы (это дело на севере Испании было, у басков, ребята с характером, вроде наших староверов), заходим в какую-то пещеру. Там сидят двадцать пацанов, при «Калашах», ящики со взрывчаткой, миномёт. Вот, говорят, товарищ Басилио, наша революционная организация. Наша цель — установление Советской власти в Испании. Хотим как компаньеро Чапаев. А ты, наш советский амиго, как всеми нами уважаемый камарада, будешь нашим команданте. Чувствую: дело плохо. Тогда я им говорю: а вы, пацаны, стрелять-то умеете? Они: умеем. Я: ну-ка ты, мучачо, сруби-ка мне вон ту сосновую шишку из «Калаша». Малец прицелился — бац, мимо. Я говорю: дай сюда. Беру — и от пуза — шлёп! Шишка долой. Стреляю-то я хорошо. Мы когда с «зелеными братьями» общались — очень хорошо в этом деле настрополились. Потому как если не ты, то тебя. Без вариантов. Ну, приуныли пацаны. Я им: вот так, учитесь, говорю, ниньос, стрелять. Научитесь — приходите ко мне в культурный центр, обсудим перспективы мировой революции. И вообще — образование у вас какое? Два класса, три корридора? — Вроде того. — А камарада Ленин что сказал? — Что? — Учиться, учиться и учиться. Чтоб к следующей маёвке все получили среднее образование. А у кого будут тройки — в капитализьме оставим. Ясно? — Так точно, команданте Басилио! На том и разошлись. Вот тебе и «Чапаев». Сила искусства, брат…

— Что же, Саныч, так одного Чапая и вертели?

— Зачем… Нет. Всё вертели. Всё хорошо шло. И про Штирлица, и про Шарапова с Жегловым. Иногда, конечно, до маразма доходило. У негров очень хорошо Пугачева шла…

— Концерты, что-ли?..

— Нет. Фильм: «Женщина, которая поёт». Сам-то фильм они вообще не смотрели. А шли ради одного момента. Как школьники на «Анжелику». В Мозамбике, помню, главный их, сизый такой, как баклажан, Нгонго, подходит ко мне и говорит: ты крути сразу то место, где вашу Аллу мужики на руки поднимают, и сделай стоп-кадр. Общественность так требует. Ладно. Крутанул. А там они ее вкусно так, обстоятельно пальцами под ляжки цапают. Она наверху сидит, а они ее под ноги руками держат. Секс, какой-никакой. Неграм утешение. Это сейчас «даст ист фантастиш» на каждом углу. А раньше… намекнули — спасибо. Неграм, опять же, много не надо. Негры, они скорострельные. Сидят, стонут: «Давай ещё!» Я снова прокручиваю. Ещё! Я опять. Ещё! Не вру: двадцать пять раз этот момент провертел. Негры довольные были, такие томные с сеанса шли, как после парилки. Ты, кстати, ещё поддай, чтоб потечь пошибше…

Я поддал. Печка страстно шепнула какое-то проклятье, — и жар волнами прокатился по нам с Санычем. Сначала по голове, потом по спине — и засел прохладным гвоздиком в копчике.

— Хмм… Да, чего только не было, — сказал Саныч. — И фильмы, и эта… пропаганда. Ухохочешься, ёлкина гжель. Садимся на фуру и распространяем литературу. Вон, прямо в рифму заговорил.

— А фура-то зачем?

— А как же. Скажем, речь Леонида Ильича Брежнева на двадцать таком-то съезде. Двенадцать тонн.

— Что — двенадцать тонн?

— Двенадцать тонн речей. Пятьсот пятьдесят пачек брошюрами. Садишься — и едешь с безменом по всем населенным пунктам. Где-нибудь в Моголии… Город Ихэ-Джаргалант — пятьдесят киллограммов Леонида Ильича. Город Цэнхэр-Мандал — шестьдесят пять. Джиргаланту-Кобдо — двадцать. И так далее. Насмотрелся я видов в Монголии. Красивая страна! Закаты — не веришь, что на яву. Красотища: горы, озера, степь. Спасибо Леониду Ильичу. Если б не он — не увидал бы я таких закатов. Снится мне до сих пор Монголия.

— А ещё что снится?

Саныч помолчал.

— Разное… А все больше — пыль.

— Пыль?

— Да, та самая, деревенская жирная пыль. По которой в детстве ходил. Идешь, как по пуху, босиком. Я если мокро, месишь её теплую, голыми ногами. Хорошо. Чавкаешь ей, хлюпаешь. И всё впереди. Вся жизнь. Учителка снится, та, что про «Лягушку-путешественницу» с нами читала. Её Валентиной Сергеевной звали. И фамилия у неё была красивая — Дальнева. Валентина Сергеевна Дальнева. Дальнева, Дальнева — а дальше города Арзамаса так и не была. Жаль её.

— Так — судьба…

— Судьба. Конечно. А я вот везде был. Хорошо, конечно, грех жаловаться. А вот Валентина Сергеевна нигде не была. Гляжу я на шарик на наш — как пес на обглоданую косточку. Вот тебе и судьба. А ты ещё покатаешься. Катайся, милый, катайся, полируй шарик-то.

Помолчали.

— Давай, поддай по последней, да заканчивать пора. Завтра с утра в Хельсинки ехать, а оттуда в Дели лететь. Тоже — не ближний свет.

Я поддал.

А наутро мы полетели с Санычем в Дели. Вон, прямо стихи получились. Индия — хорошая страна. В Индии мы День Победы отметим. И пыль — грязь там такие же, как у нас, в городе Арзамасе. Только вот босиком по ним лучше не ходить… Живо кеды надуешь. Босиком-то только по родной грязи ходят.

Мы очень часто путешествуем вчетвером: моя жена, я, мой друг Дрюня и его жена Лена. Такая у нас сложилась компания.

Лена — девушка очень хорошая. Она почти всегда молчит и улыбается. И очень любит своего Дрюню.

Девичья фамилия у Лены — Кузькина, и поэтому Дрюня, то есть Андрей, у которого совсем другая девичья фамилия — Покусаев, называет свою жену Кузей. Точнее так: «Кузя, блин». Хотя Лена Кузькина давно уже Лена Покусаева, всё равно она остается «Кузя, блин». Два эти слова как-то незаметно срослись в одно, примерно как «плащ-палатка», «штык-нож» или «диван-кровать», и по отдельности в дружной семье Покусаевых не употребляются.

«Кузю, блин» Дрюня поминает ежеминутно. Например:

— Я тебе, Кузя, блин, говорил, а ты, Кузя, блин, не слушала!

Или:

— Сидим вчера в ресторане, а Кузя, блин, ничего не ест. Я её спрашиваю: «Ты чего, Кузя, блин, ничего не ешь?» А Кузя, блин, отвечает: «Худею». Вот, Кузя, блин!..

Живут они вместе уже давно, и Дрюня, или Дрюшок, Дрюшкевич и т. п., так свыкся с Кузей, блин, что вспоминает о ней даже тогда, когда её нет рядом. Идёт по улице, споткнётся — «Ой, Кузя, блин!» Выпьет кружку джина (Дрюша всё пьёт из своей любимой баварской пивной кружки) — поморщится, помотает головой и опять помянет Лену хриплым шепотом: «Хот… Кузя, блин…плохо пошла!» Любит Дрюшок свою Кузю, любит, блин.

Так вот, мы часто путешествуем вчетвером. С Дрюней и Леной путешествовать очень весело, потому что Дрюня — большой затейник и шалун. Чего-нибудь с ним обязательно произойдёт.

Например, он очень любит говорить по-английски, хотя языка английского не знает.

Пришёл он как-то в ресторан (дело было в Таиланде) и говорит:

— Виноу. И салатоу.

Хозяин не понимает. И он, надо сознаться, не виноват. А у Дрюшка уже жилы на шее пухнут и глаза кровью наливаются. Это нехороший признак: парень он долгопрудненский, конкретный паренёк. В Долгопе непонятливых не привечают. Там на тех, что без смекалки, сердятся. Не в моде там нерасторопность, в Долгопе-то. Не в чести.