Я сидел на греческом острове Миконос уже третий день.

Дело в том, что рядом с Миконосом находится остров Делос. Делос — это место, где родились Аполлон с Артемидой. Делос — центр Киклад. Одна из пуповин Греции. Священный остров. Две недели этаким одиссеюшкой шмалять по Эгейскому морю и не побывать на Делосе — это всё равно что сходить в баню и забыть попариться. Или: попариться и не выпить. Или: выпить и не подраться. Или: подраться и обратно не выпить. Или: не попариться… извините, меня занесло: дворовое детство, влияние улицы.

Возвращаюсь на Киклады. На Делос можно попасть только с Миконоса. Полчаса на катере «Маргарита». Еще, правда, на Делос можно попасть с Тиноса. Но я печально сидел, как старый кастрированный кот на подоконнике, на Миконосе. Уже третий день подряд дул сильный ветер. А когда на Кикладах дует ветер, корабли не ходят. Ходят только паромы-гиганты, но не на Делос.

— Когда «Маргарита» пойдёт на Делос? — спрашивал я капитана, старика, с кожей на лице, напоминающей бывалые кожанки героев гражданской войны.

— Это знает только Бог, — отвечал капитан. — Может быть, завтра…

«Завтра» по-гречески — «аврио». У них все «аврио», как и у нас.

— Когда откроется магазин?

— Аврио.

— Когда, наконец-то, чёрт вас всех возьми вместе с вашими цациками и сувлаками, мне поменяют в номере полотенца?!!

— Аврио, может быть. А может и не быть. Это знает только Бог.

Я начинал всё больше волноваться: в Москву нужно было — кровь из носу — вылетать через четыре дня.

Ветер, в принципе, мог дуть ещё долго, хоть месяц. Делос медленно, но верно, отменялся. Обидно.

Я стиснул зубы и дал себе еще два дня сроку.

Миконос уже был изучен мною вдоль и поперек. Во всех подробностях, как потолок над диваном в моей московской квартирке. Или как, извиняюсь, внутренняя сторона двери в сортире.

Я жил в отеле в десяти минутах езды от города. Отель гордо именовался «Импириал Хотел». Пять звёзд: для империалистов.

Я затесался среди империалистов случайно.

Из империалистов в отеле в основном жили французские долгожители, похожие на прошлогодние сухофрукты, и новые греки с новыми гречанками. Новые гречанки все поголовно имели декольте до пупка и фунтовые золотые кресты между Сциллой и Харибдой угрожающих по размеру грудей. Новые греки напоминали сильно пополневших Мефистофелей.

Каждый день я пытался попариться в сауне, но получал «аврио». Хамам тоже был «аврио». Пятизвёздочные греческие «аврио» такие же устойчивые, как и беззвёздочные.

Метрдотель Димитриос здоровался со мной душевно, как зять с отдельно живущей тещей. И каждый раз передавал привет Путину. Это была его фирменная шутка.

Душу я отводил в ресторане. Когда на шведском столе я шёл походкой пингвина в кедах за восьмой тарелкой, французские сухофрукты печально — осуждающе оглядывались в мою сторону. Но я думал так: «Пусть французы будут богатые, худые и печальные, а я буду бедный, толстый и весёлый». Это у меня такая философия. Она сформировалась ещё в детстве, под влиянием образа Винни-Пуха. Правда, сдаётся мне, что такая же философия у большинства моих соотечественников.

Под моим балконом находился нудистско-гомосексуалистский пляж. Миконос по этой части самый продвинутый среди греческих островов, что-то вроде испанской Барселоны. Смотреть на пляж не хотелось: он навевал какие-то неуловимо-грустные мысли, то ли патологоанатомического, то ли апокалиптического характера.

Целыми днями я шлялся по городу. Я знал его уже наизусть. Все греческие острова — бело-голубые. Миконос тоже бело-голубой. Здесь есть квартал Алевкандрия с бесконечными, переплетающимися и узенькими, как извилины параноика, улочками. Церковь Парапартиани. Её белят уже много-много столетий. Её стены, на взгляд, кажутся теплыми и сладкими, как рахат-лукум. Яйцевидные мельницы с соломенной прической под горшок и с лысиной на макушке, похожие на средневековых монахов. Музеи, которые открываются только вечером. Или совсем не открываются (это знает только Бог). «Маленькая Венеция» — несколько заплесневелых от древности рыжих домов, растущих из ядовито-нефритового моря. Пожалуй, всё.

Да, ещё — живность. Неестественно толстые утки, ручные пеликаны, собаки, кошки. Очень много собак и кошек.

Собаки все коротконогие и лохматые. Они целыми днями валяются на раскалённом даже в тени булыжнике. Натуральные хот-доги.

Кошки, как и все кошки, живущие рядом с морем, изящны и порывисто отзывчивы на ласку. В их напряженно-томной грации есть что-то неуловимое от поэтики портового борделя.

Когда бродить среди хот-догов, бардельных кис и лысых мельниц надоедало, я садился на скамеечку напротив портовой бухты, ставил перед собой литровую пластиковую бутылку с дешёвой, но очень хорошей разливной рециной и встречал закат, отхлёбывая из бутылки. Таких, как я, здесь было полно. Многие туристы хотели попасть на Делос. Они бродили — кто с пивом, кто с пепси, кто с мороженым по набережной. И отовсюду слышалось слово «ветер» на разных языках мира, а потом — на тех же языках — нехорошие слова.

Ветер, будь он неладен, всё комкал и комкал васильковый шёлк моря. Красное, обветренное солнце обессиленно падало в скалы. Скалы стремительно синели. Становилось прохладно. Пахло рыбным грилем, лимоном, морем и сточной водой.

И во время заката каждый вечер случалось одно и тоже. Передо мной вразвалочку проходил местный пеликан, останавливался прямо напротив, некоторое время внимательно смотрел мне в лицо своим жёлто-карим глазом — и шёл дальше, куда-то за пирс. Забавный пеликан. Очень деловой, с совершенно человеческими глазами.

На четвёртый день перед рассветом ко мне на мою заветную скамеечку подсел капитан «Маргариты». Его звали Одиссеас.

— Здравствуй, Одиссеас, — сказал я. — Ясас. Ну что слышно насчет ветра?

— Ясас! Он дует.

Хороший ответ. Содержательный. Греческий на все сто.

— Посмотрим, будет ли он дуть аврио, — сказал я, поддерживая разговор в греческом духе.

— Один Бог знает, что будет аврио.

— Конечно. Хочешь рецины?

— Ну что ж. Давай, пожалуй. Спасибо. Эвхаристо, Владимир.

— Паракало, Одиссеас, пожалуйста.

Одиссеас отхлебнул из бутылки.

— Хорошая рецина, — сказал он.

В это время солнце коснулось скалы и к нам подошёл пеликан. Он внимательно, продолжительно посмотрел на нас охряным в закатном солнце взглядом и пошёл дальше, к пирсу. Мистика.

— Его зовут Петрос, — сказал Одиссеас.

— Я читал в путеводителях, что пеликан — это талисман Миконоса.

— Да. Петрос — наш живой амулет, — согласился Одиссеас. — Петрос старый. Ему уже очень много лет. Его папа тоже был Петрос. Петрос Первый.

— Он… умер?

— Да. Петрос Первый, папа Петроса Второго, сейчас стал чучелом. Он стоит в музее.

— У нас в России тоже был… император Петрос Первый, — зачем-то сказал я. — Он тоже что-то вроде талисмана, и из него тоже сделали чучело… то есть — памятник.

— Памятник и чучело — это одно и то же, — уверенно проговорил Одиссеас. — Император ли, пеликан ли — всё едино. Я бы не хотел, чтобы из меня сделали чучело. Или поставили памятник. Умер так умер.

Мы философически помолчали. Побулькали из пластика. Насчёт чучела я был в принципе согласен Одиссеасом. Насчёт памятника не до конца.

— А у Петроса Второго есть дети? — спросил я.

— Конечно. У нас уже есть Петрос Третий и Петрос Четвёртый. Когда Петрос Второй подохнет и из него набьют чучело, сюда, в бухту, поселят Петроса Третьего. Династия Петросов.

Ещё помолчали.

— Да, всё это очень интересно, — вздохнул я. — Но если аврио или, в крайнем случае, послеаврио, ветер не стихнет — мне придётся уехать, так и не побывав на Делосе.

— Бог его знает, стихнет он или нет. Я ведь тоже, дружище, несу убытки. Каждый день моя «Маргарита» должна делать три рейса на Делос. По тридцать евро с человека. Сотня пассажиров. Вот и посчитай, во сколько мне обошлись эти три ветреных дня…