Парной ананас пах какой-то тропической жаркой истомой. Ели молча, постанывая, полчаса.

Жора не ел, только злобно смотрел на нас искоса поверх платка, как нелюбимая жена в гареме на любимую.

— Кирдык вам всем, — сказал он тихо, когда сели в автобус. — Наелись глистов тропических и рады.

Заключительная ночная прогулка по ночному Бангкоку, по китайскому кварталу и «злачным» улицам была для Жоры самым большим испытанием. Не говоря уже о шоу трансвеститов.

Когда после шоу к Жоре подошел миловидный трансвестит, чтобы сфотографироваться, Жора чуть в обморок не упал. В автобусе сидел, шептал в полном ужасе:

— Ну уж это… это уже… спидосарс какой-то получается… Простудифилис, простатит проститутский… — и чихнул. В ужасе обвел автобус глазами.

— Будь здоров, — сказал я Жоре.

— Издеваешься, да?..

Назад летели молча. Никто не чихал.

К первому числу Жора сдал материал: «Мы бродили среди величественных зданий древней столицы Таиланда Бангкока. Грандиозные храмы соседствовали с лачугами бедняков…» Жора обещал написать — и написал. Один раз, правда, Бангкок всё-таки назвал Гонконгом. «Река Куя» один раз проскочила. Но это описки. А так — нормальная мутотень, списанная из книжек.

— Пойдет, — сказал Лютик.

«Величественные храмы» есть, «лачуги бедняков» — тоже. Никакой дезы. Гладко. Чего ещё полковнику надо?

Я протянул Аркадию Аркадьевичу выстраданный мною в течение трех ночей материал. В нем был порыв. Вдохновение. Мне материал нравился.

— Нет, — сразу сказал Лютик.

— Почему? — не понял я.

Шеф помолчал, потом улыбнулся и, ткнув в меня пальцем, весело ответил:

— Дублёр.

Ясно, значит Козлодавов — Гагарин, а я… Вот гебюк…

Зато на следующий день Жора заболел насморком. Нашим, обычным. А я — нет.

Ребята, путешествуйте на здоровье! И не бойтесь вы всех этих собачьих свинок. Это всё — «для людей». Деза.

Если вы находитесь в самолёте и уже взлетели, но ещё не ели, самое время прочитать этот рассказ. Если уже поели, но ещё не сели — тоже ничего. Но лучше до.

Этот рассказ о еде, но не только. Он — о жизни. О судьбе человека в контексте еды.

Сразу хочу предупредить. Все умные люди любили поесть. Пушкин перед смертью просил ягоды-морошки. Булгаков, тоже перед смертью, сетовал: «Не поесть мне больше килечки!» Державин все время объедался щучьей ухой, а Крылов, тот, что баснописец, вообще, как известно, умер от передозировки блинами. Вот.

В моей жизни еда тоже сыграла, можно сказать, роковую роль. Но начну по порядку.

Все началось в детстве.

В детстве, как сейчас помню, папанька сажал меня на колено и говорил:

— Сейчас будем смотреть альбом.

— Абом буим сятеть, — отвечал я, усаживаясь поудобнее и запуская палец в нос. Потому что сидеть на папанькином колене, смотреть альбом и ковырять в носу — тройное удовольствие. Три в одном. Что-то вроде «Старого мельника», душистой азовской тараньки и матча «Зенит» — «Спартак» по телеку. Хорошо!

— Не ковыряй в носу, а то отвалится!

Тараньку отнимают, значит.

— Тям мнёга козюлей, — защищался я.

— Сам ты козюлей, — говорил отец и открывал альбом.

И начиналась сказка. Альбом был об архитектуре. Эйфелева башня, пирамиды, Парфенон, Карнак с Луксором — все это я знал с детства, лет с двух-трех.

Конечно, все это были пока еще «Фефелева басьня», «пимамиды», «Пифинёнь» и «Каняк и Юксёй», но ведь они уже были!

— Вот это что такое? — спрашивал отец.

— Тять-Махай.

— Правильно, Тадж-Махал. А это?

— Пикая на Нийи.

— Правильно, церковь Покрова на Нерли. А это?

— Козюлей.

Больше всего мне почему-то нравился именно Козюлей. В смысле — Колизей. Почему? Не знаю. Было в нем что-то глубоко интимное, то ли связанное с козюлями, то ли с тем, что он был очень похож на гигантский, уже надкушенный пончик. А что может быть вкуснее только что надкушенного пончика? Разве что другой, целый.

И вот как-то так с детства получилось, что я в своем подсознании мечтал именно о Козюлее. Хочу в Козюлей — и всё тут. Но не тут-то было. Помешала еда.

Самое лучшее место в мире — Средиземное море. Италия, Греция… А что такое Италия, Греция?..

Во-первых, это салат. В Италии его называют итальянским, в Греции — греческим. Даже в Тунисе его называют тунисским, только на том основании, что добавляют туда тунца. Я же называю такой салат (без тунца) средиземноморским. Вы умеете делать настоящий греческо-итальянско-средиземноморский салат? Ни фига вы не умеете. Рассказываю.

Сначала нарезаются огурчики. Огурчики должны быть не такие, как у нас зимой, знаете… такие милитаристско-фаллические нитратные мутанты. Нет. Огурчики должны быть крепенькие, улыбчивые, с пупырями, сладенькие, пахнущие чем-то этаким щемящим: то ли родниковой водичкой, то ли свежевымытым розовощеким годовалым пупсом, то ли утренним морем.

Средиземное море, кстати, вообще по утрам пахнет надкушенным молоденьким огурчиком. Бунин вот говорил, что море пахнет арбузом, а по мне так огурцом. Идёшь по песочку — хрум, хрум… Не замечали? Конечно, если вечером три литра местного вина засосать — какое тут утреннее море! Тут и слово «куку» толком не произнесёшь, а если произнесёшь — сразу отдается в лобной кости и одновременно в кишечнике.

Так, значит, огурчики нарезали. Немелко! Крупными кусками неправильной формы, как камешки на берегу. Ах, как пахнут, подлецы!

Теперь — лук. Красный сладкий лук. Колечками (можно думать о селёдке, но про себя). Вот лук-то как раз нарезается тонкими-тонкими колечками, такими, чтобы светились на солнце. И тут уже пошёл запах красного лучка. М-м-м!.. К скулам пошел, паразит, к скулам. Так… Разрешается сглотнуть. Дальше.

Дальше — самое главное. Самое главное — это, конечно, помидоры. «Бычье сердце» знаете? Сочное, мясистое, красное. Вернее, даже не красное, а волокнисто-розовое от мясистости, цвета и фактуры случайно расколотого астраханского арбуза. Только учтите, что для настоящего средиземноморского салата помидоры надо чистить. И резать очень-очень крупно. Нарезали?

Теперь — кубики брынзы. Со слезами первой любви, невинной, как тургеневская девушка. Теперь все это вместе понюхайте. Огурчики-лучок-помидоры-брынза… А? Как? Замолаживает? Еще бы! Если все свежее и нарезано правильно — должно слегка от скул к ушам отдаваться. Чуть-чуть должно ломить под ушами. Ломит? Но это ещё не всё. Это только начало.

Теперь — оливки. Много оливок. Гигантских, маслянистых, прямо с косточками. Томных таких, развратных и знойных, с тревожной кислинкой, которые когда ешь — рычишь, как Отелло, и стонешь, как Дездемона. Оливки должны быть с легкой патиной жирка, желтовато-сероватые, словно бы чуть-чуть задумавшиеся, с еле уловимым оттенком тления, как лучшие французские сыры. И не поймёшь: то ли они солёные с кислинкой, то ли солоновато-сладкие… Но очень вкусные, собаки! Можно одну оливку съесть, для аппетита. Разрешаю, так и быть. Косточку сразу не выплёвывайте, погрызите её, пососите, поваляйте, потомите ее во рту-то. И не надо так громко сглатывать слюну. И не надо ложно покашливать, чтобы оправдать сглатывание. Лучше сверху посыпьте весь этот разврат базиликом. Травка такая. Без базилика нельзя. Потому что базилик всему этому безудержному гастрономическому блуду придает этакий… даже не знаю, как сказать… этакий оттенок пикантной тоски, что ли, этакую печальную негу воспоминания о юности… Не знаю, не знаю. Чувствую, что зарапортовался. Но здесь не объяснишь: надо самим попробовать.

И вот у вас полная тарелка салата. И сухие пылинки базилика так трепетно налипли на блестящий глянец оливок, как хвоя на маслята, и на плачущий альпийский снег брынзы… И тяжело, изнемогая от южной страсти, дышит нагое стыдливое тело помидоров, и младенчески благоухают огурчики, и прозрачный лучок терзает скулы… О, Боги! Теперь посолили. Только немного: брынза с оливками и так солёная!