Я внес в копилку германистики следующие выражения: «Йа», «йаволь», «нихт», «найн», «цурюк» и «майне мутер». Колян любит пышность и экспрессию. Он тяготеет к деконструктиву и макаронизму. Его выражения были следующие: «Айн, цвай, драй, приходи вечером в сарай», «нихт, бля, шиссен, майне либе», «дринкен бир унд шнапс» и «надо арбайтен унд копайтен». Мы выпили ещё по сто и хором вспомнили «Гитлер капут». И весь самолёт внимательно посмотрел в нашу сторону.

Между тем самолёт снижался. Под нами был серо-коричневый город, при одном взгляде на который сразу откуда-то из генетических глубин подсознания возникала мысль о бомбёжке.

Огромный аэропорт. Аккуратная немецкая пустота. Не знаю, как выразить эту идею. Германия очень похожа на Россию. Только у них везде аккуратная пустота, а у нас небрежное запустение. Представьте себе пустырь с ровными куртинами из крапивы и лебеды, симметрично разложенными дохлыми собаками. Табличка: «дохлая собака № 7: прямо, двести пять метров». И т. д. Это и будет Германия. А у нас, к примеру, дохлая собака или даже человек валяется у входа в «Метрополь» без всякой таблички. У нас небрежность доходит до маразма, а у них аккуратность до идиотизма. Но по сути дела это одно и то же. И в том и в другом есть поэзия, причём метафизическая, запредельная. Они Бытие превращают в Небытие, в Абсолют, в Пустоту, а мы Небытие, Абсолют, Пустоту превращаем в Бытие. А может быть, и наоборот. Видите, я и сам запутался в нашей нелегкой близости.

Всё это мы обсуждали в Коляном около таблички «Полицай Контроль». Я сказал:

— Колян! Ты можешь перевести мне эту табличку?

— Йа, — сказал Колян. — Легко. Полицейский на контроле. Иначе говоря: мусор на стрёме. Или так: фриц с моноклем.

— Замечательный перевод, — сказал я. — В нём есть поэзия.

— В нем нет ничего, кроме поэзии. Это чистая поэзия. Искусство для искусства. Нет ничего вреднее, чем знать язык оригинала.

— Вообще языки знать вредно, — добавил я.

— Очень вредно. Смертельно опасно.

Он икнул нижней частью живота и эпически продолжил:

— Лет двадцать назад на рабфаке я узнал один иностранный язык. Почти в совершенстве. Не в совершенстве, но почти. То есть я знал слова из этого языка, много слов. Не один десяток. Почти два. Но связывать их во фразы я не мог. Если бы я мог связывать слова во фразы, я бы знал язык в совершенстве. Так? Но этого-то я как раз и не умел. Я брал одно слово — и понимал (Колян крепко брал воображаемое слово в свой багровый оковалок). Брал другое (Колян сжимал свою вторую свёклину) — и тоже понимал. Потом я ставил слова вместе (кулаки со всхлипом сталкивались) — и не понимал!

— Так бывает, — сказал я и икнул правым плечом.

— Так бывает в иностранных языках. А в русском так не бывает, — уверенно сказал Колян, выбросив воображаемые слова куда-то в немецкого мусора. — У нас все слова соединяются как по маслу. Даже, сука, нехорошие. Надо, кстати, рассказать об этом немецким коллегам. Чтоб они были в курсе. А то это интересное культурологическое наблюдение пройдёт мимо них.

В аэропорту нас встретила фрау Марта. Это была крепкая, как будто резиновая, румяная женщина, одетая, как все немки, с безвкусием, переходящим в какую-то марсианскую эстетику. На ней был серый мужской плащ, зелёные брюки и розовые кроссовки. На плече она держала бежевую сумку под крокодила. Как будто крокодилы бывают бежевые. Крашеные белые волосы. В ушах зачем-то малахитовые серьги (вероятно, под цвет брюк). Розовое лицо, под цвет кроссовок, растянуто в широкой доброй улыбке. Добавлю, что многие немки, улыбаясь, от избытка здоровья широко раздувают ноздри. Вот такая пёстрая ноздреватая Брунгильда встретила нас в аэропорту.

— Ошен рада. Мой названий Марта. Бодро пожаловат! Как дела?

— Дела как сажа бела, — охотно отозвался Колян. — Некислое у тебя название. У нас говорят: Марток, надевай трое порток. Вот его название — Вовик (это — про меня). Моё — Коля. Коля в квадрате. Фирштейн?

— Йа! — страстно моргнула ноздрями фрау Марта. На её лице не появилось ни грамма растерянности. Отчётливо произнесла: — Фирштейн! Фофик. Коля-квадрат. Ошен пррыятна.

И пожала нам руки, крепко, как будто вручая почётную грамоту за победу в лагерном первенстве по прыжкам в длину.

Пока мы шли к электричке, Колян всё время жарко шептал мне на ухо: «У-у, какая Марта, у-у, какая у неё фрау!» Я понял, что поездка в Берлин не пройдёт для него впустую.

Электричка (скажем так: это их тевтонское метро, только наземное) домчала нас до какого-то аккуратного восточно-берлинского полустанка и выплюнула под серую арку моста.

Восточный Берлин был весь в строительных лесах, наскоро сколоченных заборах, ямах. Дома были обмотаны ремонтной тканью. Немцы реконструировали Берлин, чтобы сделать из него столицу объединенной Германии. Колян смотрел на новую столицу объединенной Германии недобрым мутным взглядом.

Фрау Марта резво повела нас какими-то переулками. После нескольких поворотов мы остановились напротив стеклянной двери типичного серого здания.

— Это обшшежитий, — сказала Фрау Марта. Нос её плотоядно пульсировал. — Здесь — жить. Это — Цигель-штрассе. Там — Фридрих-штрассе. Всегда легко находить Фридрих-штрассе. Если потеряль — спросиль Фридрих-штрассе. Идти, идти, и вот — Цигель-штрассе.

— Как у них, у падел-фрицев всё просто, — со злобным восхищением сказал Колян. — «Здесь — жить». БАМу — быть!

— Да, ошшень проста! Всегда находить Фридрих-штрассе! — обрадовалась фрау Марта и засмеялась, как смеются моржи в проруби.

— Мне лично нравится, как она ржёт, — сказал Колян. — Как будёновец.

— Вам нравится обшшежитий, Коля-квадрат? — охотно поддержала беседу фрау Марта.

— Ошшень, — отчеканил Колян.

— А вам, Фофик? — не унималась фрау Марта.

— Ошшень-квадрат, — ответил я уверенно.

— Тогда — бодро пожаловать! — пригласила нас фрау Марта.

Мы бодро пожаловали на третий этаж и зашли в наши апартаменты. Прекрасная комната. Сортир, ванная. Кактус на телевизоре. Так сказать, красочная виньетка по-немецки. Когда я снял куртку, то обнаружил, что Колян и фрау Марта уже сидят на диване и Колян разливает виски.

— Русский традиций! — уверенно сказала фрау Марта. — За Коля-квадрат унд Фофик на Берлин!

— На Берлин! — сказал я.

Мы выпили виски, причём фрау Марта крякнула громче всех, издав звук, похожий на тот, который издаёт лихо сморкнувшийся шолоховский казак.

— Не женщина — Чапай, — восхитился Колян. — Не понимаю, как мы их победили?

— Случайно, — сказал я. — А потом, кто сказал, что мы их победили? Они специально сдались.

— Как так? — не понимал Колян. — Мы водрузили флаг на этом ихнем… как его? Нацмен водрузил.

— Водрузил. А теперь они нам водружают. По самое пенсне.

Фрау Марта радостно пылала, как июньский восход. Она переводила глаза то на меня, то на Коляна, как будто смотрела теннисную партию. И по её лицу было видно, что она не понимает ничего и в то же время — понимает всё.

Жизнь в Берлине у нас была странная. Разумеется, никаких лекций мы читать не собирались, да нас никто особо и не просил.

Фрау Марта практически поселилась у нас в номере. У Коляна. Она идиллически поливала кактус, чётко и честно разливала виски, быстро учила русские слова, причём Колян зорко отслеживал новые поступления в словарь фрау Марты. В первый день она освоила следующие слова и выражения: «расхлебенил», «плеснуть по двадцать восемь булечек», «твои товарищи в овраге лошадь доедают» и «фигак». На второй день — «мамзели и девицы, извольте объясниться», «пощекотить в лёгкую» и «ягодичка ты моя». На третий день уже пошла такая густая экзотика, что кроме как «зеленя на крутояре» я ничего не запомнил.

Берлин — город большой. К тому же — серый и скучный. Как там столько лет жил Штирлиц, я не понимаю, да ещё без женщины. В Западном Берлине ещё жить можно, причём жить там можно за счёт всего не немецкого, например, если всё время сидеть в итальянских забегаловках. В восточном Берлине всё — чисто немецкое, поэтому там жить нельзя. Но мы жили.