Мне нравился моржевой адреналин. Ноги, правда, примерзают ко льду и руки — к железным поручням, когда вылезаешь из проруби, но это пустяки. Морда вся обморожена — но и это мелочь.

Однажды в воскресенье в Сокольниках устроили соревнование по плаванию в проруби. Прорубили дорожки, метров пятьдесят туда-обратно. По двое прыгали и плыли. Пятьдесят метров. При минус двадцати пяти — это всё-таки сильно. Но я решил, что я — йоу! — полярный дельфин, сын Папанина и Снегурочки, и принял участие в этом веселом чукотско-бразильском карнавале.

Некоторые доплывали.

Когда я прыгнул и попал в воду, первое ощущение было, что я промахнулся мимо проруби и плашмя долбанулся всей требухой об лёд и теперь лёд подо мной медленно тает. Это было как в кошмарном сне. Я стал грести. Гребки были тоже как в кошмаре: знаете, когда хочешь что-то сделать во сне, и у тебя не получается.

В замедленной съемке я проплыл до того конца проруби и поплыл обратно. Мелькнуло квадратное синее лицо моего созаплывца, бывшего алкаша Феди. Вернее, мелькнули: синее лицо, красные глаза и белые губы, обрамляющие черный ужас рта. Одной фиолетовой рукой Федя держался за лёд, а другой — зеленой — зачем-то пытался опереться на воду. Наверное, ему вдруг резко разонравилось плавать, и он решил вылезти из этого зловещего ледяного бардака.

Я не знаю, чем там, у разноцветного Феди, кончилось. Я мужественно поплыл назад и доплыл, вернее, дополз по воде, до финиша. Я стал медленно поднимать счастливое, как мне казалось, лицо вверх. Меня фотографировал корреспондент рабочей газеты, в шубе, валенках, подонок, и ушанке. А другой гнус, в дублёнке, унтах и шерстяном шлеме, совал мне в рот, как гастрологическую кишку, ледяной микрофон и спрашивал что-то вроде:

— Что вы чувствуете в этот прекрасный момент?

Я хотел сказать им:

— Все хорошо. Я чувствую себя отлично. Только дайте же вылезти, падлы!

Но когда я окончательно поднял улыбающееся лицо и уже собрался сказать все это, они как-то порывисто отпрянули от меня. В их глазах были скорбь и ужас, и шерсть на унтах журналиста стала дыбом. Как будто перед ними был не улыбающийся победитель моржевого заплыва, а не знаю кто. Морж Серёжа, из тех, заботящихся о своем здоровье, который благоразумно не принял участия в заплыве и наблюдал за мной с берега, потом мне рассказывал:

— Ты улыбался, как Медуза Гангрена.

Я получил грамоту за победу в заплыве, но моржевать бросил. И много лет моя забота о здоровье выражалась исключительно в обильном питании, долгом сне и многосекундных прогулках по балкону.

Но у меня был тёща. Я понимаю, что говорить о тёщах — это петросянство и пошлятина. Но я должен о ней сказать, потому что я убеждённый реалист. Я считаю, что реализм — это как спирт. А всё остальное, всякие там постмодернизмы, — это ликёры, коктейли и прочие враги печёнки. Я реалист. А реалист обязан беречь печёнку и говорить правду, даже если она (правда) — тёща и даже если она (тёща) давно сидит в ней (печёнке). Я немного запутался, но — мужественно продолжаю.

Итак я говорю о тёще. Тем более, что это — бывшая тёща, а говорить о бывшей тёще — это так же безнаказанно, как о древнем Египте.

Единственное, чем занималась моя тогдашняя тёща — она заботилась о моем здоровье. Причем исключительно на словах. Она могла часами тревожно заботиться о зяте:

— У тебя ужасный цвет лица. Тебе надо срочно обратиться к эндокринологу.

Или:

— У тебя страшный сколиоз. Немедленно иди к хирургу.

Или:

— Почему ты так много икаешь? Сейчас же иди к гастроэнтерологу.

— Слушайте, Тамара Семёновна, я вас очень прошу, отстаньте от меня, пожалуйста… Ну, икнул человек два раза. А чего бы мне не поикать? Я же съел целую скумбрию. И вообще: видите, я очень занят. У меня срочная работа. Понимаете?

— Это ужасно! — говорит Тамара Семёновна, романтично прислонившись головой к двери моего кабинета. — Такой болезненный аппетит говорит о плохом состоянии печени. Ты должен, ты обязан прямо сейчас обратиться к этому… как его?..

— К икологу…

— Не шути так. С этим не шутят. И вообще ты слишком раздражителен. Сходи, прямо сегодня сходи к психотерапевту.

— О Господи! Ну я вас очень прошу: посмотрите телевизор.

— Зачем ты меня обижаешь? — Тамара Семёновна всхлипывает. — Тебе просто нравится мучить меня? Да?

— О, Боже мой!

— Вот-вот, видишь? Просто несносный характер! Нет, психотерапевт тут не поможет, тут нужен психиатр…

— Я тоже так думаю.

— Ты грубишь мне? Нет, это невыносимо!

Дальше следует сцена. Затем — примирение. Моя бывшая жена всё это время сидит в комнате и смотрит сериал. Ей по барабанну. Моя бывшая супруга — это нордический крокодил, пирамида Хеопса.

На следующий день все начинается сначала. Сама Тамара Семёновна всю жизнь лечится. От всего. Хотя первый раз голова у неё заболела в тридцать пять лет. С тех пор, если у неё вдруг заболевает голова (а это случается раз в три-четыре года), она вызывает неотложку.

Однажды за столом в кухне после часового рассуждения о том, что розовый цвет моего лица неспроста, я потянулся, хрустнув пальцами, а затем покрутил головой. От усталости. Мои шейные позвонки нежно хрустнули. Совсем нежно и негромко, как у всех. Но этого вполне хватило:

— У тебя катастрофическое состояние суставов. Наверняка и почки ни к черту. И желудочно-кишечный тракт. И перистальтика. И в целом — обмен веществ. Наверняка повышено содержание мочевой кислоты в крови. И соль, соль! Вместо суставов — сплошная соль. Артрит, подагра — это начало конца! Ты обречен! Тебе надо лечиться. Немедленно, сейчас же. Единственный выход — Карловы Вары. Да, да, только Карловы Вары! И нам с тутусечкой (это она про нордического Хеопса) тоже не помешало бы подлатать эндокринную систему.

Весь следующий месяц Тамара Семёновкна говорила только о Карловых Варах, и я сдался. Мы подкопили денег и полетели в Чехию.

Карловы Вары, несмотря ни на что, — прекрасное место. Там, вдоль речки Теплы, щебеча что-то глубоко интимное про клизмы, порхают стайки фотомодельных жён русских олигархов.

Там у источников все послушно, как ослики, пьют тёплую, крайне полезную для перистальтики воду, похожую на ту, что ностальгически льется из ржавого крана в чертановской хрущобе. Пьют её из стаканчиков-чайничков с изящно изогнутыми носиками.

У мужчин этот процесс напоминает неторопливое шкиперское курение трубки. У женщин… Бог знает, в какие бездны эроса может умчаться подсознание автора!..

Там ходишь — совсем как герой классической русской литературы, как карлсбадский скучающий дворянин, только в шортах, шлёпках и с кумачовой мордой, на которой написано: «Только бы не дефолт!»

Там так романтичны оркестры под открытым небом, так роскошны крокусы и так своевременны туалеты.

Там в Тепле жирные чернильные карпы с перламутровыми пузиками лениво плещутся под мостами, огромные, как кашалоты

Там шейхи с изможденными лицами возглавляют квадриги толстых жён (им разрешается по четыре), и восемь женских глаз горят жадным маслянистым огнем из-под черных хиджабов.

Там с утра до вечера — процедуры, процедуры… Первый раз в жизни я решил как следует полечиться.

— Какую процедуру вы мне посоветуете сделать? — спросил я у симпатичной молоденькой чешки на рисепшене Замковых Лазней. — Какую-нибудь…покруче. Вы понимаете?

— Понимаю. Сделайте подводный массаж, — улыбнулась чешка явно московского происхождения, — это круто. Советую.

В кабинке стояла полная ванна с тощим шлангом внутри. У ванны, торжественно, как солдат у мавзолея, — чешская девушка предпенсионного пошиба.

— Снимайте купальник, — приказала чешка.

— В смысле — плавки? — зарделся я.

— В смысле — снимайте, — сказала чешка и отвернулась на двадцать пять градусов.

Я, в стыдливых корчах, снял «купальник» и, прикрывая срам ладошками, как Горький на переходе со станции «Тверская» на станцию «Чеховская», лёг в ванну. Сорок минут девушка-пенсионерка водила по мне тощим шлангом с напором воды, как в уже упомянутом чертановском кране. На даче я после бани из пожарного шланга зимой ледяной водой обливаюсь до синяков, чтоб протрезветь. А тут… Самое сильное впечатление — это то, что «без купальника».