Чтобы жизнь не была загадкой,

Мне поверь и не противоречь.

Слово — бог, и поэтому краткой

Быть должна повседневная речь.

Все равно, что ты мне сказала,

Все равно, это все суета…

Все равно, у какого вокзала

Мы простимся с тобой навсегда.

Мы во всем виноваты сами,

Все минует, как дым папирос,

Мы расстанемся недрузьями

Ненадолго и невсерьез.

Все равно оглушен я веками,

Как не признанный веком поэт…

Мы расстанемся не врагами,

А туземцами разных планет!

Так всегда. Я раз сто болею.

Выздоравливаю раз сто.

А по случаю юбилея

Шандарахнем «Абрау Дюрсо».

Так всегда. Не за смерть упрямую.

За любовь мою и твою.

За такую хорошую самую.

За любимую девочку пью!

Так всегда. Как прошли звероящеры,

Мы пройдем, и другие придут.

За такие стихи настоящие,

Что, как кости зверей, не умрут!

А расскажут про то, как любили мы

И какая была суета…

И смешаются с прочими былями.

Так всегда!

В начале века поэтам лафа,

Поскольку Век молодой,

А в конце не поэт диктует слова,

А Лев Толстой с бородой.

В середине века плохо поэтам

И ничтожно число их побед,

Только я сказать хочу не об этом,

Ибо я рифмовал: поэтам — победам;

Важно, сколько поэту лет.

Мне исполнилось двадцать семь,

Но если прибавить и вычесть,

То это правильно не совсем,

Потому что годов мне не больше, чем семь,

И не меньше, чем двадцать тысяч.

А если среднюю цифру взять

И возраст века учесть,

То в сорок пятом мне сорок пять,

А в сорок шестом — сорок шесть.

Земля, как в древности, лежала,

Но я не так соображал:

От Председателей Земшара

Сбежал куда-то их Земшар.

И погорельцами с пожара,

Не ожидая новых весн,

Мы очутились без Земшара,

Как паровозы без колес.

Я скоро возвращусь к стихам от рынка

И всякой прочей суеты сует.

Есть комната, где лампа как фламинго,

И выключатели, которым равных нет.

Я с этой комнатой традициями связан,

А расхождения, что были, ни при чем,

И недоступные широким массам,

Я все стихи той комнате прочел.

Там ибо люди, для которых надо

Писать поэмы о самом себе,

Они родились для Поэтограда;

А их судьба толкнула в ССП.

Давно наскучили им те легенды,

И надоел непризнанный Глазков,

А все-таки мы все интеллигенты

И ничего не значим без стихов.

До войны была стихотворная техника,

Классические и лефовские традиции,

А после войны все это для потех никак

Не годится.

Скажем, на собственный страх и риск

Какой-нибудь поэтический пьяница

От слова «ни зги» образует ни З^г

А люди даже не удивляются.

Или к слову «мобилизация»

Он не до, а после войны

Придумает рифму МЫ БЫЛИ ЗА ЦАРЯ, —

Демобилизованным хоть бы хны.

Легко отделаться: люди — б…,

Их греховность обширней всех литгрехов,

И поэтому не для печати

Лучше всего не писать стихов.

Война все искусства в архив позапрятала,

Но стихи — они от строки до строки

Существуют помимо воли автора,

А может быть, даже и вопреки!

Надоели те и эти оды,

Надоели те и эти песни,

Надоели очень идиоты,

И шепчу: поэзия, воскресни!

А поэзия не воскресает

Ни в серьезном деле, ни в забавах,

А стихи Глазкова искромсают

И не напечатают вдобавок.

Если напечатают, нескоро,

Но без посторонних изменений;

Очень трудно гению Глазкову,

Потому что он всего лишь гений!

Это очень мало. Надо дело

Делать, а не порицать эпоху;

Если жизнь еще не надоела,

Благодарен не себе, а богу,

Господу, что сотворил планеты,

Дал нам объективные законы,

Но, как все пророки и поэты,

Я не верю в господа иконы.

В господа церквей и архиереев,

Где, как в армии, чины-титулы;

Верить в церковь можно, лишь поверив

В красоту ее архитектуры.

Потому что сила жизни в вере,

Но вернемся вновь к литературе.

Говорю: Мадонна Рафаэля

Лучше алюминиевой кастрюли.

Ошибались люди. Мы простим их,

Потому что люди только люди.

Кажется, Рамсей, английские химик,

Как-то сделал золото из ртути.

Встало это золото дороже,

Чем иные платина с алмазом.

Мало было золота. Так что же?

Гениально, но не нужно массам?

Эти фразы очень мне знакомы

И придуманы всеми хитро;

Бога объективные законы

Поважнее даже, чем метро!