Почему должны мы, москвичи, Следовать словечкам англосакским: Называть свои же куличи Кексами, весенним и славянским? Почему-то русский наш кулич Изгоняется из обихода… Разве запрещал его Ильич В Октябре семнадцатого года? Неправда и неправда Про создающих переводы «Халтур, халтур!» — кричат невежды. А у поэтов в наши годы Лишь огорченья и надежды… Что мы живем, как птичьи стаи, Стихи мгновенно создавая, И моментально издавая, — Неправда и неправда! Нет безалаберного пьянства! Нет беспричинного буянства, Нет никакого хулиганства, Что так приписывают нам! Нет бытового разложенья И нет гнилого окруженья, А есть взаимоуважение И есть еще любовь к стихам! «Чингисхан, Батый, Аттила…» Чингисхан, Батый, Аттила — Гении, которые Не употребляли мыла И вошли в историю. Им не подражайте, дети, Ни в быту, ни в творчестве, Ежедневно на рассвете Умывайтесь дочиста. «Все лучшее из всех земных даров…» Все лучшее из всех земных даров, Какие существуют на Земшаре, Мне обещали: кубометры дров, И девочек хороших обещали. Мне обещали эти трепачи И фантастические гонорары, И что против поэзии мечи Перекуются скоро на орала. Я обо всем размыслил по ночам И оценил все эти разговоры: Проклятье вам, ничтожным трепачам, За то, что вы мошенники и воры. Проклятье вам, шакалы, а не львы, Самодовольные дегенераты, За то, что у меня украли вы Все то, что обещали мне когда-то. Проклятье вашим радужным мечтам И миру, что не был, а назывался — За то, что я всего б добился сам, Когда бы не надеялся на вас я. «В моей башке какой-то рой вопросовый…» В моей башке какой-то рой вопросовый, Должно быть, надоевший мне и вам. А где-то там чугунный или бронзовый Первопечатник Федоров Иван. Там люди бегают, подошвами стучат они, Так ибо у людей заведено. И веруют они в книгопечатанье, Которое не изобретено! Памяти Миши Кульчицкого
В мир иной отворились двери те, Где кончается слово «вперед»… Умер Кульчицкий, а мне не верится: По-моему, пляшет он и поет. Умер Кульчицкий, мечтавший в столетьях Остаться навеки и жить века. Умер Кульчицкий, а в энциклопедиях Нету такого на букву «К». А он писал стихи о России, С которой рифмуется неба синь; Его по достоинству оценили Лишь женщины, временно жившие с ним. А он отличался безумной жаждой К жизни, к стихам, любил и вино, И женщин, любимую каждую, Называл для чего-то своей женой. А он до того, как понюхать пороху, Предвидел, предчувствовал грохоты битв, Стихами сминал немецкую проволоку, Колючую, как готический шрифт. Приехал в Москву прямо с юга жаркого, А детство провел в украинских краях, И мама писала ему из Харькова: «Не пей с Глазковым коньяк!» «Не упомнишь всего, что было…» Не упомнишь всего, что было В институте МГПИ. Шли за Орден Почетного Штопора Поэтические бои. Много прожитых и пережитых Было дней, шестидневок, минут, Издавался «Творический Зшиток», Разлагающий Пединститут. И всякий стих правдивый мой Преследовался как крамола, И Нина Б. за связь со мной Исключена из комсомола. В самой Москве белдня среди Оболтусы шумной бражки Антиглазковские статьи Печатали в многотиражке. Мелькало много всяких лиц. Под страхом исключенья скоро От всех ошибок отреклись Последователи Глазкова… «И плотнику, и штукатуру…» И плотнику, и штукатуру Хвала и честь на стройках мира, А я творю литературу, Как подобает ювелиру. Стихи слагаю уникально, Взяв первозданность за основу, И, повторяя твердость камня, Приобретаю точность слова. Инвалид Что из того, что нормы-правила есть? Мне мир златые горы дать Не захотел. Мне не понравилось И надоело голодать. Как какой-нибудь подлипала Обиваю пороги кин: — Рассыпные, Кубань, на три пара, — Вот примерно я стал каким. 1944–1945 |
