Где-то там, в общей комнате, Андрюша готовил чай и с Егором посылал его склонившимся над столом игрокам; здесь стаканы мгновенно опорожнялись, и опять весь ум, вся воля, все внимание Федора сосредотачивалось на этих разрисованных кусочках картона… Он знал, что никто из его трех товарищей не отдавался игре так самозабвенно и страстно, как он сам: Трутовский после первого увлечения игрою стал откровенно скучать; Ризенкампф играл «правильно», с выдержкой, интересуясь преимущественно выигрышем; Григорович, так же как и Федор, увлекался самим процессом игры, однако был как-то удивительно бездумен и не связывал с результатом ее никаких далеко идущих расчетов или предположений, поэтому проигрыш не особенно огорчал его, так же как не особенно радовал выигрыш.

После карт Федор чувствовал себя разбитым — столько внутреннего напряжения, столько душевных сил требовала от него игра! Он нетерпеливо дожидался ухода гостей и ложился спать. Вначале спал крепко, как убитый, но среди ночи просыпался и не скоро еще снова забывался непрочным, часто прерывающимся сном. А во сне не раз видел все расширяющуюся, освещенную таинственно мерцающими огнями дорогу; великие опасности подстерегали его за каждым поворотом, и только от счастливой или несчастливой случайности, обнаружившейся за игрой в карты, зависело, удастся ли ему ее пройти до конца…

Однажды в жаркий июньский полдень он пошел проведать больного Ризенкампфа. Тот жил в двух небольших комнатах, учился с Медико-хирургической академии и понемногу занимался частной практикой.

Оказалось, что Ризенкампф уже совсем здоров. Он встретил друга и искренним радушием и тем подчеркнутым уважением, если не сказать — преклонением, которое, что греха таить, весьма льстило Федору.

— А не отпраздновать ли мое выздоровление в ресторане Лерха? — спросил Ризенкампф. — Кстати, я получил порядочный куш от того господина, с которым — помнишь? — познакомил тебя в театре.

— А что, вышла замуж его меньшая дочь? — спросил Федор.

Господин, о котором зашла речь, был одним из пациентов Ризенкампфа, чиновником средней руки, почему-то верившим в него больше, чем в других врачей. За несколько дней до болезни Ризенкампфа друзья встретились в театре, на представлении «Руслан и Людмила», и Ризенкампф представил Федора чиновнику и трем его дочерям, из которых младшая, Аглая, была удивительно хороша собой. Потом Ризенкампф рассказал другу презанятную романтическую историю, которая произошла с этой девицей.

— Наоборот, все окончательно расстроилось, — отвечал Ризенкампф на вопрос Федора. — Вот невеста, а?

— Имя у нее хорошее, — отвечал Федор задумчиво и отсутствующим взглядом посмотрел на Ризенкампфа. — Ну что ж, значит, угощаешь?

Рестораны Федор любил: множество новых лиц, оживленные разговоры, к которым можно прислушиваться, яркие туалеты и возбужденные вином лица женщин…

Впрочем, у Лерха обычно обедали солидные, деловые люди, заключались сделки, составлялись купчие и другие соглашения. Бывали здесь и сомнительные, хотя весьма внушительные на вид, личности. Сам Лерх, худощавый, подтянутый, чопорный немец (по мнению Федора, он был больше похож на англичанина), очень озабоченный репутацией своего заведения, благоволил преимущественно людям пожилым, основательным. Однако Ризенкампф, не раз бывавший здесь прежде, сумел расположить его к себе. Молодым людям был предоставлен удобный столик.

Они выпили, закусили, потом Ризенкампф с увлечением рассказал о своих пациентах. Федор всегда внимательно слушал его и просил рассказывать как можно больше.

— Ну а как у тебя? Подвигаются ли драмы? — спросил Ризенкампф, и Федор прочел в его глазах не только знакомое и приятное ему выражение глубочайшей заинтересованности, но и полную готовность восхищаться его, Федора, успехами, с уверенностью говорить о постановке его драм на сцене и даже о всеобщем признании его таланта. «Вот тогда, друг, мы с тобой покутим!» — обычно заканчивал такие разговоры Ризенкампф.

— Нет, не подвигаются, — сказал Фендор с неожиданной для себя резкостью. — Впрочем, «Годунова» я уже давно бросил, а «Марию»… «Марию» все еще пишу. Ты видел Лилли Лёве?

— Еще бы! Поразительно хороша, — тотчас откликнулся Ризенкампф, — и какое дарование!

— Вот бы ей сыграть мою Марию, а? признаюсь тебе: я сплю и вижу ее в роли Марии… Ты как об этом думаешь?

— Сыграет! — воскликнул Ризенкампф убежденно, и это было как раз то, что жаждал услышать от него Федор. — Кому же и поручить такую роль, как не ей? Ты только кончай скорее!

В пылу восторга Ризенкампф совсем позабыл, что Лилли Лёве — немецкая актриса, приехавшая в Петербург на гастроли, а следовательно, никто в России не может «поручить» ей ту или иную роль. Федор добродушно усмехнулся.

— Завтра я уезжаю в Ревель к брату, — сказал он. — Надо же познакомиться наконец с прекрасной Эмилией.

— Вот как, в Ревель! — воскликнул Ризенкампф. — Я и сам собирался туда же. Ты надолго?

— На двадцать восемь дней. Получаю отпуск — первый за все четыре года.

— Ну, тогда я, пожалуй, тебя застану. Но ты обязательно зайди к моим родным — я дам письмо.

И дальше разговор пошел о ревельских делах. Федор довольно рассеянно выслушал полную характеристику лиц, с которыми ему предстоит встретиться в Ревеле и которые составляли обширный круг семейства Ризенкампфа и родителей жены брата: внимание его привлекла компания за соседним столиком — три головы, склонившиеся друг к другу так низко, что со стороны нельзя было увидеть ничего, кроме русой шевелюры одного, темного жесткого бобрика другого и плеши третьего. До него долетали обрывки разговора с условными, явно рассчитанными на конспирацию терминами; все это наводило на мысль о каком-то преступном сговоре и напоминало оперативное совещание перед боем. Федор вслушался еще внимательнее и решил, что господин с плешью — командир предстоящего сражения, а двое других — еще совсем юнцы, впервые участвующие в «деле». И только тут он заметил на столе четвертый прибор, — видимо, ждали кого-то еще. Становилось все интереснее; невольно он совсем перестал слушать Ризенкампфа. Заметив это, Ризенкампф умолк и тоже обратил внимание на соседний столик.

Некоторое время они молча прислушивались, потом Ризенкампф вдруг улыбнулся и наклонился к Федору.

— Шантажисты, — сказал он убежденно. — самые обыкновенные шантажисты! Я таких видел, их теперь в Петербурге довольно много развелось.

Это было похоже на правду — частная медицинская практика открывала перед Ризенкампфом широкое поле для наблюдений. «Все-то он знает!» — подумал Федор и посмотрел на Ризенкампфа с уважением.

В этот момент в проходе показалась новая фигура, в которой Федор и Ризенкампф не сговариваясь признали четвертого члена шайки. Вошедший уверенно направился к столику.

Он сел, но не склонил головы, как остальные: что-то знакомое почудилось Федору в его черных глазах, черных как смоль щегольских бакенах и молодом, свежем румянце во всю щеку. Одет он был превосходно и то и дело расплывался в довольной улыбке преуспевающего человека, обнажая крупные белые зубы и щуря чуть выпуклые, нагловатые глаза.

Да, Федор знал эти зубы и эти глаза. Знал давно и хорошо и все-таки ничего не помнил. Да кто же этот человек? Где и когда они встречались?

Но вот человек заговорил — слегка картавя и в нос, с характерным южнорусским акцентом, — и Федор сразу вспомнил. Вспомнил — и забыл обо всем, так удивившем и заинтересовавшем его несколькими минутами раньше.

— Винников! Дружище Винников! — воскликнул он радостно, и Ризенкампф подивился неожиданной экспансивности своего сдержанного, немногословного друга. — Ты меня не узнаешь? Да я же Достоевский! Федор!

— Достоевский? — переспросил Винников, тупо и с некоторым даже испугом уставившись на Федора. И вдруг лицо его осветилось милейшей улыбкой, белые зубы сверкнули, а большие, навыкате, глаза увлажнились далеким, но, видимо, дорогим для него воспоминанием. — Достоевский, однокашник! Ну как же!