С самого начала Фере особенно невзлюбил Федю. Он торжествовал, когда замечал у мальчика какое-нибудь «нарушение», и жестоко преследовал его даже за малейшую небрежность в одежде; в результате Федя (исключительно ради того, чтобы лишить Фере возможности торжествовать) стал едва ли не самым аккуратным во всей непосредственно подчинявшейся инженер-полковнику кондукторской роте.

Через несколько дней после поступления в училище Федя зашел в канцелярию узнать, не приходил ли Миша. Брат должен был вот-вот уехать, и Федя ждал, что он оставил записку о дне отъезда.

В канцелярии заседал письмоводитель из унтер-офицеров Игумнов — уже пожилой, обремененный семейством, весьма жалкого вида, по, по рассказам воспитанников, отзывчивый и добрый человек. Федю поразил его длинный красный нос, огромным клювом торчащий на маленьком сморщенном лице; разговорившись с Игумновым, он так увлекся, что не заметил вошедшего в противоположную дверь Фере. Значительно позже он узнал, что квартира Фере сообщалась с канцелярией и потому здесь нельзя было вести решительно никаких «посторонних» разговоров.

Остановившись в дверях, Фере засветившимися от радости глазками посмотрел на Федю, потом протянул огромный толстый палец и лениво, однако нимало не скрывая своего тупого торжества, произнес:

— Записать!

Игумнов медленно подошел к конторке и, взяв в руку гусиное перо, что-то записал в огромную, аккуратно разграфленную книгу. Через три дня Федя узнал, что все это означало: в субботу вечером дежурный офицер в числе других распоряжений по роте объявил, что кондуктор первого низшего класса Достоевский по распоряжению ротного командира лишается отпуска и должен остаться на праздничный день в училище. И это перед самым отъездом брата, когда для Феди была дорога каждая проведенная с ним минута!

В другой раз Федя дежурил по роте. Он должен был построить роту еще до появления Фере, затем скомандовать «смирно» и отрапортовать. Он все сделал так, как положено, но Фере был недоволен и во время рапорта вдруг закричал:

— Громче!

Изо всех сил напрягая голос, Федя повторил рапорт. Но Фере не удовлетворился и снова закричал:

— Еще громче!

Действительно ли в его голосе прозвучали издевательские нотки, или они только послышались Феде? При всем желании он не мог отрапортовать громче, к тому же в нем уже закипало глухое раздражение: Фере знал, что он перенес тяжелую горловую болезнь.

Он выдержал долгую паузу, во время которой никто не нарушил напряженной тишины, затем окинул Фере пристальным взглядом и в третий раз отрапортовал гораздо тише, чем в первый. Но Фере сообразил, что зашел слишком далеко, и, вместо того, чтобы раскричаться и затопать ногами, как этого ожидали все воспитанники, и сам Федя в том числе, во всю мощь широкой груди гаркнул:

— Напра-во, марш!

Все-таки интересно — за что именно так не любил его этот солдафон? За бледность, за тихий голос или за книги и стремление к возвышенному? Вероятно, за все вместе, а скорее всего — за полную противоположность натур. Даже люди, не причинившие друг другу ни малейшего зла, часто не выносят друг друга только потому, что остро чувствуют эту противоположность.

Были в училище и другие командиры — например, горячий и вспыльчивый офицер Скалон, которого все любили.

Обучение ружейным и шашечным приемам и фрунту занимало большое место в училище. Для него использовалось огромное поле перед дворцом; раньше, когда существовал Летний дворец Елизаветы, оно называлось Царицыным лугом; после постройки Михайловского дворца здесь постоянно проходили военные учения и парады в честь бога войны Марса, и стало оно называться Марсовым полем. Вот здесь-то и выстраивали новичков и гоняли по всему полю.

Федя относился к этим занятиям как к неизбежному злу, к которому надо по возможности приноровиться. Самый верный путь — овладеть этой нехитрой премудростью. Несмотря на тихий голос и частый, отрывистый кашель, Федя чувствовал себя крепким и сильным, способным перенести любые физические тяготы и лишения. И вскоре он стал почти механически проделывать все упражнения, думая о прочитанном в последние дни романе Гофмана или же сочиняя собственный роман, такой же запутанный и наполненный фантастическими приключениями.

Командовал ими чаще всего ротный командир Фере и лишь изредка дежурный офицер Скалон.

Во время занятий Фере Федя умудрялся выключать себя полностью и все же был начеку: ведь от Фере всегда следовало ожидать какого-нибудь подвоха. Другое дело, если их выводил на плац перед замком добрейший Скалон. Федя понимал, что он был бы глубоко огорчен, если бы узнал о подлинном отношении своего ученика к фрунту, и по бессознательному отвращению к обману на занятиях Скалона старался отвлечься от своих мыслей. Вероятно, Скалон был недалеким человеком, ведь он, как и другие, считал, что важнее фрунта ничего нет на свете. Но у него была нежная и любвеобильная душа, он готов был пойти навстречу каждому воспитаннику, выслушивал, успокаивал, мирил, ходатайствовал об отмене наказания и так далее. Кроме того, он обладал особенным, часто свойственным недалеким, но добрым людям тактом.

Однажды, когда фронт повернулся к солнцу и прищуренные глаза стоящих в переднем ряду кондукторов превратились в узкие щелочки, а прямая линия штыков явственно заколебалась, Скалон топнул ногой и, выходя из себя, закричал:

— Смирно! Во фрунте нет солнца! Смирно, говорю вам!

Но кондукторы не могли смотреть прямо на солнце. Между тем Скалон не унимался, — с побагровевшим, разгневанным лицом он размахивал руками и кричал:

— Нет солнца во фрунте, говорю я вам!

И вот тут-то и произошло удивительное, невиданное в истории фронтовых учений событие — весь фронт дружно… рассмеялся. И Скалон, который знал, что его любят, сумел посмотреть на себя со стороны и тоже рассмеялся от всей души. Повернув фронт и продолжая команду, он почувствовал, что ему подчиняются с особой легкостью и даже с удовольствием, и мысленно одобрил себя за это, едва ли не первое в жизни, нарушение правил учения.

Перед летним выступлением в лагеря пополз слушок, что Фере останется в городе и его заменит Скалон. То-то ликование было в кондукторской роте! Но, увы, этот бог знает откуда взявшийся — скорее всего рожденный горячим мальчишеским чувством — слушок не оправдался, и Фере прожил с ними все лето.

Лагеря училища располагались в Петергофе — летней резиденции императорской фамилии.

В Петергоф шли в строю. Каждый кондуктор нес на себе походное снаряжение сапера — ранец, лядунку, кирку и лопату, а также запас провизии на три дня. Было жарко, и всех томила жажда.

Впереди Феди шел длинный, но тщедушный и хилый Григорович. Он то и дело сбивался с шага и не падал лишь потому, что его вовремя подхватывали сильные руки товарищей. Федя был крепче и сильнее Григоровича, он не боялся упасть, но страдал от плохо прилаженного обмундирования — кирка и лопата при каждом шаге немилосердно били его по ляжкам, а мокрая от пота нижняя рубаха вздернулась и терла спину выше ремня. К тому же огромный, украшенный на верхушке красным помпоном кивер ерзал на голове. Скорее бы дойти!

Но путь был еще далек — они едва вышли за черту города. И вдруг он услышал грозный окрик Фере:

— Достоевский! Подтянуться! Что за вид?!

«Тебе бы привесить кирку и лопату!» — со злобой подумал Федор, но слова «что за вид» его больно задели. Он давно уже не хуже других владел ружейными приемами, умел молодецки выпячивать грудь на марше и лихо прикладывать ладонь к киверу, но все же не имел «настоящего» вида и нисколько не походил на будущего бравого военного командира. Видно, у него было настолько «штатское» выражение лица, что ему не могла помочь никакая выправка. Черт знает, откуда оно у него взялось, это выражение! И не потому ли с такой злобой придирается к нему Фере?

В Петергоф пришли под вечер, и Федя, никогда прежде здесь не бывший, тотчас забыл про все невзгоды. Инстинктивно он замедлил шаг, забыв, что находится в строю и должен полностью подчиняться ему. И все-таки прекрасные бронзовые статуи парка промелькнули так быстро, что он не успел их по-настоящему разглядеть. И вот уже перед ним правильные, расположенные в шахматном порядке, ряды палаток, в одной из которых ему предстоит жить…