Штурм Соломоновых каскадов кадетами и кондукторами — традиционная, повторяющаяся из года в год деталь летних придворных празднеств. В этом году кондукторам выпало счастье ринуться в бой первыми. По знаку царя они должны броситься в воду, наперегонки переплыть бассейн, а затем взобраться по ступенчатым уступам дворца.

Кондукторы приготовились к прыжку и впились глазами в царя. Прищурившись от яркого солнца, он скользит взглядом по лицам. Вот на одно мгновенье — да что там на мгновенье, на десятую долю мгновенья! — его взгляд задержался на лице Феди.

Государь почти всегда сам командует маневрами Петергофских военных лагерей и, обладая хорошей зрительной памятью, знает многих кондукторов в лицо. Знает он — или это смешной самообман? — и бледное, с всегда отсутствующим, «штатским» выражением лицо Феди.

— В атаку! — командует царь и резко, энергично взмахивает рукой.

Кондукторы дружно срываются с места и с разбегу прыгают в бассейн. Феде весело окунуться в прохладную воду, он хорошо плавает — еще в Даровом обгонял не только Мишу, но и деревенских мальчишек; приятно бороться со свежей, только что низринувшейся из пасти льва струей и, чувствуя себя сильным, мужественным, преодолевать ее не вдруг слабеющий напор.

Одним из первых он подбегает к балюстраде. С одежды его стекают струйки воды, но он подбоченивается, принимает вполне молодецкий вид. Царь далеко и, конечно, не узнал его…

— Молодец, кондуктор!

Федор свободно, совсем не по уставу, поворачивается и пристально смотрит на похвалившего его царя. Между тем тот подходит ближе. В этот момент рядом с Федей на императорской площадке появляются и другие кондукторы, но взгляд царя прикован к нему. Что случилось? Неужели он, Федя, все испортил своим дерзким движением? Всего лишь секунду назад ему было хорошо: легкая, освежающая прохлада ласкала тело, он ощущал свою невесомость, силу, ловкость. И вот этот странный взгляд царя… Может быть, он должен был ответить: «Рад стараться, ваше императорское величество»? Но ведь государь был еще так далеко…

Зато теперь он совсем близко. Скользя стеклянным взглядом по лицам только что выбравшихся из воды и без команды выстроившихся в шеренгу кондукторов, он… явно обходит Федю.

— Победители, ко мне! — восклицает он зычным, властным голосом и словно невзначай указывает рукой на красавцев Радецкого и Тотлебена, взбежавших на площадку почти одновременно с Федей (и все-таки на десятую долю мгновения позже, чем он!).

Радецкий и Тотлебен выходят вперед и по знаку царя поднимаются на верхнюю площадку, туда, где стоит кресло императрицы. И Федя видит, как императрица с обаятельной улыбкой на державных устах вручает им призы — лазурные вазы, украшенные алмазами из Петергофской гранильни. Награда, полученная из рук императрицы, — это неписанное право на привилегии, на снисхождение училищного начальства: отпуск в город, освобождение от тяжелых нарядов…

Впрочем, Федор не столько уязвлен тем, что его лишили заслуженной награды, сколько ошарашен — именно ошарашен, другого слова и не подберешь — вопиющей несправедливостью царя. И как он мог так поступить на глазах у нескольких сотен людей? Хотя, возможно, никто этого и не заметил…

Под медь оркестра сводная рота кондукторов возвращается в лагерь. У Феди опущены плечи; несмотря на то что солнечные лучи щедро греют спину, ему холодно, мокрая одежда уже не освежает, а непрестанно прилипает к телу. Хорошо бы сейчас напиться чаю… Он вспоминает, что из-за отсутствия денег еще вчера отказался от чая. Ну и черт с ним, с чаем! Взять книгу и забраться куда-нибудь подальше…

Уже возле лагеря его окликает Бережецкий. Федя не отвечает. Вряд ли Бережецкий что-нибудь заметил, но если и заметил, то не скажет об этом. Вообще он говорит о царе неохотно; не разделяя безумного восторга его обожателей, он, по собственным словам, «не имеет причин не уважать монарха». То ли дело Кремнев! Вот этот понял бы Федю! — вероятно, еще гораздо лучше, чем он сам себя понимает. Но Кремнев простудился и отправлен в лазарет…

Болезненно горькое ощущение обиды осталось надолго. И только назначенные вскоре после возвращения в город экзамены несколько притушили его. Как-никак, а первые годовые экзамены по всем предметам — дело не шуточное!

…И вот уже экзамены совсем близко.

Кондукторы зубрят. В камерах, в классах, галереях и переходах замка можно видеть в одиночку или группами зубрящих кондукторов. О посторонних предметах почти не разговаривают, вошли в зубрежку так плотно, что даже не вспоминают о существовании другой, бурлящей за стенами училища жизни.

Федя тоже зубрит. Он сидит в читальне и, закрыв глаза ладонью, повторяет математические формулы. Однако на столе рядом с учебником — «Исповедь англичанина, курящего опиум» Де Квинси и последняя книжка «Сына отечества». Он просто физически не может ограничить себя зубрежкой и решением задач. Чтение давно стало для него необходимостью, но, по выражению Кремнева, «прочищает» его мозг.

Впрочем, сейчас Федины мысли равно далеки и от учебника и от Де Квинси. Он смотрит на высокие расписанные своды читальни со свешивающейся с потолка золоченой люстрой и думает о том, что когда-то здесь была личная библиотека Павла; высокая дверь вела в его кабинет и спальню. Через эту дверь накануне убийства Павла вошел генерал Пален, высший государственный сановник, приближенный царя, военный губернатор. Это был один из самых умных людей в государстве, подлинный организатор и вдохновитель цареубийства. Господин фон Пален, были ли вы здесь в 1762 году?» — спросил его царь. «Был, государь», — ответил Пален. «Так вы были здесь?» — «Да, государь, но что вы, ваше величество, хотите этим сказать?» — «При вас ли произошел переворот, лишивший моего отца престола и жизни?» — «Я был свидетелем, государь, но не участником в этом деле: я был очень молод, служил унтер-офицером в лейб-гвардейском конном полку и, разумеется, не подозревал о заговоре. Но почему ваше величество ставите мне этот вопрос?» — «Почему? Да потому, что сейчас вокруг меня есть люди, которые хотят повторить 1762 год».

Федя отчетливо видел, как Павел — такой, каким он его знал по портретам: невысокий человек с маленькими жесткими глазками, — нарочно пристально взглянул на собеседника.

Слабый человек на месте Палена испугался бы и невольно выдал себя, но не таков был Пален. Он так же значительно посмотрел в глаза царю и ответил: «Да, государь, я об этом знаю». — «Знаете?» — переспросил пораженный царь. «Знаю и сам принадлежу к заговору». — «Что-о?» — «Да, государь, я принадлежу к заговору, вернее — должен делать вид, что принадлежу к нему: мол ли бы я иначе знать, что именно замышляют враги ваши? И именно потому, что я принадлежу к заговору, или, вернее, держу все его нити в руках, вам совершенно нечего опасаться и вы можете спокойно ложиться спать».

Но Пален обманывал не только царя — старшему сыну Павла Александру, также участнику заговора, он клятвенно обещал, что кровь не будет пролита, хотя знал, что обойтись без пролития крови невозможно.

Однако главное было вовсе не в этом, а в том, что настоящей пружиной всех поступков Палена была деятельная и горячая любовь к отечеству и забота об его благе. Пален лишь потому стремился при всех обстоятельствах сохранить свое влияние на дела государственные, что считал его в высшей степени благотворным!

Иначе вели себя другие участники цареубийства. Личные обиды, жажда мщения, карьера и стремление к обогащению — вот чувства, двигавшие ими в ту роковую ночь…

После убийства царя Михайловский замок поступил в гофинтендантское ведомство, потом здесь стоял жандармский полуэскадрон, помещались комитет по благотворительной части, канцелярия министерства духовных сил и просвещения, хранились архивы. Часть бельэтажа занимала конюшенная контора и «конская» экспедиция, в нижнем этаже разместились квартиры генералов и крупных чиновников. Вообще перемен было много; они прекратились лишь к 1819 году, когда замок передали Инженерному училищу.