Однако некоторые старые обитатели замка, преимущественно слуги, оставленные за ненадобностью своими хозяевами, все еще ютились в его каморках и подвалах. Они-то и рассказывали мальчикам о событиях, разыгравшихся в этих стенах. Федя зажмурил глаза — и вот уже целая толпа заговорщиков, воодушевленных недвусмысленными словами Палена: «Quand on veut faire une omelette, il faut casser des oeufs!»{1}, пересекает Марсово поле и входит в Летний сад; вороны, нашедшие прибежище в старых липах, с шумом срываются с ветвей и поднимают оглушительный крик. Вот переход через замерзшие рвы и короткая схватка с наружною стражей; вот несколько десятков офицеров одновременно штурмуют эти и другие двери, ведущие непосредственно в апартаменты Павла. Вот два камер-гусара, охраняющие двери спальни и не побоявшиеся вступить в бой с мятежниками; один из гусаров, Кириллов, окровавленный, падает на пороге спальни; мятежники оттаскивают его и, торопясь, толкая друг друга, вваливаются в дверь. «Государь, вы перестали царствовать, — говорит ганноверский выходец но по талантам возвысившийся на русской службе, генерал Бенигсен. — Теперь император — Александр Павлович, и мы вынуждены арестовать вас по его приказанию». — «Что я вам сделал?!» — восклицает царь, пятясь от враждебных, налившихся кровью глад Николая Зубова. «Вы мучаете нас уже четыре года» — отвечает тот. В спальню входят другие офицеры, заблудившиеся в покоях дворца пришедшие раньше, полагая, что это стража, поворачиваются, намереваясь бежать; в давке опрокидываются ширмы…
Между тем окровавленный Кириллов приходит в себя, из последних сил добирается в караульное помещение и со словами: «Спасите государя» — теряет сознание.
Стоявшие в карауле преображенцы вбегают в спальню как раз в тот момент, когда там происходит давка. Гаснет единственная лампа; лишенные командира, в темноте, преображенцы начинают тузить кого попало; Павел, почувствовав поддержку, пытается проникнуть в соседнюю комнату, где, по обычаю, хранятся шпаги всех офицеров, находящихся под арестом. Но офицер Яшвиль с силой хватает его за руку и тащит назад.
При бледном свете луны царь принимает одного из стоящих в отдалении офицеров за Александра. «Как, и ваше высочество здесь?» — спрашивает он, и вот в эту-то минуту Николай Зубов выхватывает из кармана тяжелую золотую табакерку и бьет царя по голове. Тот падает, но продолжает звать на помощь и громко стонет; тогда гвардейский офицер Скарятин берет висящий на спинке царской кровати шарф и накидывает его на шею Павла…
Через несколько минут комната пустеет, возле трупа остаются одни преображенцы. Дрожащими руками один из них зажигает лампу, и страшная картина представляется его взору…
Федя так ясно, так отчетливо видит забрызганный кровью висок царя, что инстинктивно отодвигает ногу: стекающая с виска кровь может запачкать его башмаки…
Но что это с ним?! Как глубоко он задумался! В читальне уже почти никого нет, сейчас придет дежурный офицер звать остальных…
Он встает и идет в спальню, но видения не оставляют его. Вот здесь по лестнице поднималась толпа мятежников; стук их кованных каблуков раздавался под этими величественными сводами. В галерее Рафаэля, получившей свое название от четырех ковров — копий с картин бессмертного Рафаэля, — звучали крики мести и пьяная похвальба… Он поднимает голову и смотрит на тускло освещенный плафон, изображающий храм Минервы. На ступенях храма — фигуры, олицетворяющие свободные искусства. Вот еще немые свидетели цареубийства! И не странно ли, что сейчас здесь — богатейшее собрание книг, кладезь человеческого ума, свидетельство его пытливой жажды знаний и постоянного стремления к совершенствованию! А вот великолепный зал, сейчас модельная, а прежде — тронный зал императрицы Марии Федоровны. Ниша с двумя кариатидами по бокам скрывает великолепный, белого мрамора камин; здесь, под плафоном Меттенлейтера, изображающим суд Париса, любила сидеть императрица… Бедная, как, должно быть, она испугалась, узнав от Палена о событиях той роковой ночи! Вот она поднимается… гневно заявляет, что не верит в естественную смерть супруга… грозит отомстить убийцам…
«Я иду к нему, проводите меня», — приказывает она Палену, но тот не двигается с места.
«Это невозможно, государыня… Подождите до завтра…»
«Что? Это вы говорите мне, императрице?»
«Генерал Бенигсен!» — Объявляет в эту минуту лакей.
Бенигсен передает Марии Федоровне приказ императора Александра отправиться в Зимний дворец, где он принимает приветствия своих подданных.
«Кто император? Кто называет Александра императором?» — взволнованно спрашивает Мария Федоровна.
«Голос народа», — отвечает Пален.
«Но я не признаю Александра!» — восклицает она в запальчивости. Пален и Бенигсен переглядываются: неужели императрица сама претендует на престол?..
«…Пока он не отдаст мне отчет в своем поведении в этом деле», — добавляет Мария Федоровна тихо, угадав значение неловкой паузы, но тотчас же берет себя в руки и властно отстраняет стоящего перед нею Палена. Графиня Ливен едва успевает накинуть ей на плечи плащ…
Вот она проходит тем самым путем, которым только что, но в обратном направлении прошел Федя, и в сильнейшем волнении появляется на пороге спальни Павла. Тотчас же солдаты, — по распоряжению Бенигсена, тело Павла охраняли тридцать солдат под начальством офицера, Константина Полторацкого, — скрещивают оружие. Мария Федоровна просит, чтобы ее пропустили, плачет, наконец бросается на пол и обнимает колени солдат.
Полторацкий объясняет ей, что получил строжайший приказ. Но она не унимается, и тогда один гренадер, по фамилии Перекатов, подает ей стакан воды. «Выпей, матушка, — говорит он, — вода не отравлена — тебе-то бояться нечего» — и для пущей убедительности сам отпивает из стакана. Императрица пьет и, сгорбившись, бессильная и несчастная, возвращается в свои покои…
Опять!.. И почему именно сегодня, накануне экзаменов, эти незнакомые образы так плотно обступают его? Ведь ему нельзя провалиться. Он должен выдержать экзамены и получить свободу; к тому же провал был бы тяжелым горем для отца. Все бы ничего, если бы не алгебра; уж если он провалится, то непременно по алгебре…
Утром он проснулся бодрым и хорошо выдержал первые три экзамена. Но вот наступил экзамен по алгебре.
Он сразу увидел, что задача не очень трудная (хотя, как это обычно бывало у преподавателя алгебры Кирпичева, довольно бестолковая), и начал решать ее.
Вероятно, он справился бы с ней, если не пристальный, враждебно настороженный взгляд Киричева, сразу напомнивший Феде их старые счеты.
Однажды он вызвал Федю к доске и продиктовал совершенно фантастические условия задачи: о добром помещике, решившем поделить свои доходы между крестьянами, которым, однако, жилось так хорошо, что они воспользовались лишь незначительной частью этих доходов, да и то вскоре — и притом в полном соответствии с правилами арифметической прогрессии — увеличили ее до небывалых размеров. Это была задача из составленного самим Кирпичевым руководства, которым он очень гордился. Федя позволил себе заметить, что так не бывает. Кирпичев, грубый, неумный, к тому же чрезвычайно самолюбивый, вспыхнул и сказал, что Федино мнение его нимало не интересует. Федя не остался в долгу и с убийственной вежливостью заявил, что в таком случае его нимало не интересует задача, и попросил разрешения сесть на место. Но Кирпичев сесть на место не разрешил, и Федя добрых четверть часа безмолвно стоял у доски с мелком в руках. Он не мог бы решить эту задачу даже в том случае, если бы хотел этого, но он не хотел. Это видели все, не исключая Кирпичева. Вот почему на следующий день Федю вызвал Шарнгорст.
Начальник училища был настроен миролюбиво, а потому после довольно мягкого выговора пытался внушить ему, что условия задачи — лишь не имеющее реального значения обрамление ее, следовательно, совершенно неважно, правдоподобны они или нет.
