Федор и сам не понимал, почему это его так обрадовало. Тем более что взгляды Петрашевского на пути освобождения крестьян были ему ближе, чем взгляды Спешнева. Поистине, новый знакомый имел на него какое-то магическое влияние.

Спустя некоторое время Федор заметил, что Спешнев смотрит на него как человек, не сомневающийся в своей власти. Казалось, он равнодушно и спокойно прикидывал, какое употребление лучше всего сделать из своего нового прозелита, и трезво оценивал все выгоды своего приобретения. Но самым удивительным было то, что он, Федор, нисколько не возмутился и даже как будто считал все это в порядке вещей!

Свое мнение о «Хозяйке» Белинский высказал во второй части статьи «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Федор был уязвлен до глубины души: во многом повторяя свою устную оценку повести, Белинский писал, что он и внимания не обратил бы на нее, если бы в конце стояло имя какого-нибудь неизвестного автора; только имя Достоевского заставляет его остановиться на этой «загадке» причудливой фантазии. «Что это такое, — спрашивал он в недоумении, — злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться на по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-то небывалой дороги? Не знаем, нам только показалось, что автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно натеревши все это лаком русской народности. Удивительно ли, что вышло что-то чудовищное, напоминающее теперь фантастические рассказы Тита Космократова, забавлявшего ими публику в 20-х годах нынешнего столетия. Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

Первая часть статьи, посвященная теоретическим вопросам, была напечатана еще в январе, вторая, содержащая конкретные разборы, — в апреле. Первую часть Федор просмотрел бегло и успел забыть: поглощенный своей обидой, он и во второй части не заметил ничего, кроме строк, посвященных «Хозяйке». Так получилось, что он прошел мимо всех достоинств этой во многих отношениях замечательной статьи. Поэтому он был искренне удивлен, когда на вечере у Майковых Некрасов назвал ее гениальной.

После опубликования «Хозяйки» между ним и Некрасовым снова пробежала черная кошка. Тем не менее Федор с сочувствием следил за его деятельностью. Мало того, что «Современник» был журналом с отчетливо выраженным направлением, и при этом направлением Белинского, стихи Некрасова последнего времени особенно глубоко волновали Федора своей непритворной болью за «бедных людей»; одно из них — «Еду ли ночью по улице темной…» — Федор помнил наизусть.

На исходе вечера он случайно оказался рядом с Некрасовым. В группе гостей, собравшихся возле хозяйки, были знакомые Федору редактор энциклопедического словаря Старчевский — личность бесцветная, старавшаяся услужить м нашим, и вашим, а по существу взглядов консервативных и даже ретроградских; признанный друг Некрасова и Белинского Павел Васильевич Анненков; красавица и умница инспектриса и несколько малоизвестных журналистов и литераторов. Завязавшийся разговор коснулся болезни Белинского и его последней статьи.

— Вот увидите, — говорил завладевший общим вниманием Некрасов, — к ней не раз еще будут возвращаться истинные ценители. Ведь крестьянский вопрос совсем недавно вышел на свет из секретных канцелярий, поэтому тот критик, который его подхватил и в такое трудное и сложное время, как нынешнее, требует от литературы общественного служения, — величайший патриот.

— И в самом деле, — поддержал его Анненков, — ведь литература не обязана знать о существовании трудностей, мешающих правительству решать крестьянский вопрос, она может прямо и смело поднять его. Притворное равнодушие к политике поможет ей войти потаенной дверью в самую сердцевину изъятых из ведения народа вопросов, что, кстати сказать, она отчасти уже и делала, пока налетевший на нас с берегов Сены вихрь не заставил правительство утроить свою строгость. А как блестяще наш первый критик обобщает свою точку зрения, придает ей теоретическое заострение, составляющее самое главное в его статье — тот живой родник, который долго еще будет бить ключом и привлекать своей чистотой, прозрачной струей каждое молодое, честное сердце…

Все молчали. И только Федор счел нужным возразить.

— Но ведь это значит — свести всю литературу на уровень обличений, — заметил он скептически, повинуясь не столько желанию оспорить точку зрения Белинского, сколько потребности напомнить о себе Некрасову и Анненкову, — этак руки постепенно привыкнут к таким простым орудиям беллетристической фабрикации, что позабудешь об истинном творчестве, истинной поэзии…

— Да нет же! — по-прежнему горячо, но с некоторым сразу больно резанувшим Федора раздражением отвечал Некрасов. — Сводя все задачи литературы к служению истине и справедливости, Белинский помещает искусство и фантазию в авангард исторического развития. Если использовать удачную аллегорию, употребленную давеча Павлом Васильевичем, то можно сказать, что Белинский настойчиво стремится снабдить доблестную армию волонтеров, сражающихся за передовые идеи, самым надежным оружием, а таким оружием он всегда считал истинную поэзию.

— Белинский допускает и простое обличение зла, так сказать публицистическим путем, — снова подхватил Анненков, — но смотрит на него как на рукопашную схватку, которая в некоторых случаях очень важна, но она не может решать исход сражения. Решает его или, по крайней мере, наносит невозместимый ущерб врагу только творческий талант, ему одному под силу собрать миллионы безобразных случайностей и составить из них цельную, выразительную картину, один он способен выделить из тысячи лиц, более или менее возбуждающих наше негодование, один тип, в котором они все вполне отразятся! Да мне ли вам, — он подчеркнул слово «вам», — говорить об этом?

— Но вы упускаете из виду, что преднамеренное стремление «нанести невозместимый удар врагу» в зародыше убивает всякий талант, — без особого воодушевления отвечал Федор. — Именно так смотрел на дело и покойный Майков. — «Тут я верен тебе, Валериан», — подумал он вдруг и почувствовал, что ссылаться на Майкова не следовало: Евгения Петровна вздрогнула и посмотрела на него с глубоким укором.

В семье Майковых еще не оправились от потрясения, и, хотя жизнь давно уже вошла в обычную колею, наиболее чуткие из гостей избегали упоминать имя Валериана. К тому же Федор сделал это слишком небрежно, слишком походя… А может быть, Евгения Петровна была согласна с Некрасовым, а не со своим покойным сыном Валерианом?

В этот момент подал голос Старчевский.

— Мне кажется, Федор Михайлович абсолютно прав… — проговорил он не совсем уверенно и обвел взглядом присутствующих. — Истинный художник творит по вдохновению, а его не закажешь заранее.

Подумал и добавил:

— Вообще, я полагаю… Сводить талант и вдохновение на род оружия… и это в нынешнее беспокойное время… — Он не договорил, но его поняли и так.

И сразу всем стало скучно. Некрасов отвернулся, слегка зевнул и хотел было подняться, но Федор остановил его.

— Подождите, — начал он и запнулся, еще не зная, что скажет дальше. Непрошенное вмешательство Старчевского рассердило его; могло ли быть что-нибудь хуже поддержки человека с репутацией ретрограда и консерватора? Ему даже показалось, что Евгения Петровна взглянула не него с сочувствием. — Погодите, — повторил он, все еще ничего не придумав, но всем существом ощущая, что нельзя, ни в коем случае нельзя оставить это так. — Раз уж мы начали, нужно договорить… Значит, вы полагаете, что наша изящная словесность должна заниматься только крестьянским вопросом?

— Ничего я не полагаю, — отвечал Некрасов, уже не скрывая своего раздражения. И разумеется, был трижды прав: впоследствии Федор не понимал, как позволил себе в присутствии малознакомых людей с такой грубой прямолинейностью назвать то, о чем сам Некрасов говорил лишь с помощью изящных аллегорий. И когда? Тогда, когда даже самые слова «крестьянский вопрос» произносили с опаской… И все от самолюбия, проклятого самолюбия!..