И все-таки Федя понимает, что отец не лечил бы бесплатно. Он вспоминает, как насмехался отец над доктором Газом за то, что тот, получив место главного врача московских тюрем — таких домов, в которых этих людей держат всех вместе и наказывают, — добился, чтобы их наказывали не так строго, и даже присутствовал при отправлении их в другие тюрьмы, чтобы не обидели, а некоторым давал в дорогу собственную одежду и деньги. Отец говорил: «Всех не спасешь, да и спасать не стоит преступников, пьяниц и лодырей», но Федя в душе не соглашался с ним — ведь пьяницы, как, например, Григорий Савельев, бывают очень хорошими людьми; может быть, и преступники тоже. Выходит, он за доктора Газа, хоть и никогда не видел его, — за удивительного, доброго, прекрасного доктора Газа и против отца. О ужас, против отца!

Будто застигнутый на чем-то стыдном, он быстро отворачивается и переводит взгляд на Ванечку Умнова. Ванечка тоже глубоко задумался. Интересно, о чем он думает? Неужели этот добрый, умный веснушчатый мальчик — тоже чужой ему, такой же чужой, как все эти люди в серых больничных халатах?

Смутно он понимает, что разыгравшаяся несколькими минутами назад сцена отдалила их друг от друга. Вот Ваня незаметно отодвинулся от него. Догадываясь, что за густо посыпанными веснушками лбом также происходит какой-то мучительный внутренний процесс, и страстно желая разом покончить со всем тяжелым и непонятным, что свалилось как снег на голову, Федя резко вскакивает:

— Хочешь взапуски?

Ванечка болезненно подергивает узким плечиком: он не понимает… Но, впрочем, это только в первый момент, — заглянув повнимательнее в открытое Федино лицо и встретившись с прямым, честным взглядом его живых серых глаз, он светлеет, и благодарная улыбка озаряет его остроносое личико. И вот уже они мчатся по широкой аллее, разбрызгивая землю и специально привезенный из Марьиной Рощи легкий, сухой песок…

Мальчикам не удается погулять вволю. Только они, позабыв обо всем на свете, входят во вкус, как от крыльца отделяется тучная фигура Алены Фроловны. Остановившись у входа в парк, она энергично машет рукой; ее белый шелковый нагрудник ярко блестит на солнце. Сокрушенно вздохнув, братья оправляют курточки и послушно возвращаются в дом. Ванечка Умнов плетется следом, хотя его никто не зовет. И снова Федя почти физически ощущает невидимую стену, отделяющую сыновей доктора, кавалера двух орденов, от сына одинокой, бедно одетой вдовы.

На пороге детей встречает отец:

— Вы что же это запропали, а? Ну, теперь пеняйте на себя: к дедушке Василию Михайловичу ехать поздно!

— Что вы, папенька? Да не может быть! — в один голос восклицают Миша и Федя, они в отчаянии: неужели в самом деле поздно? И как, как можно было забыть?

Отец, обычно хмурый, улыбается. И безжалостно подливает масла в огонь:

— Да что за беда? Подумаешь, невидаль, балаганы-то!

— Что вы, папенька, как можно! — Мальчики снова веселы: улыбка отца красноречивее всяких слов. Да и кареты от дедушки еще нет. О, да вот она, глядите, подъезжает!..

За окном раздался резкий крик: «Пади, пади!» — и знакомая четырехместная дедушкина карета с милым, щербатым Петрушею на козлах въехала во двор.

Петруша всего на три или четыре года старше Миши, но он, сын бедного мастерового, уже давно живет «у господ» и сам зарабатывает себе на хлеб. Держится он независимо, с сознанием собственного превосходства. Когда-то Федя остро завидовал ему, но уже довольно давно понял, что по своему общественному положению стоит значительно выше Петруши и скорее тот должен завидовать ему, Феде.

— Заходите с этого конца, барчук, — покровительственно говорит ему Петруша, — здесь способнее.

— Не мешай, я сам, — гордо отвечает Федя, отводя протянутую руку Петруши и взбираясь на высокое сиденье. И задумывается: почему Петруша говорит ему и Мише «вы», а они ему — «ты»? правда, он чувствует, что иначе и быть не может, и если бы он, Федя, назвал Петрушу на «вы», тот принял бы это за насмешку; однако же почему?!

Лошади звонко бьют подковами по булыжной мостовой. Вот уже и просторные, шутя сменяющие друг друга Садовые. Вблизи дедушкиного домика навстречу им попадается большая группа верховых с желтыми лампасами. Они скачут правильными рядами по пять-шесть человек и вскоре исчезают из виду. Высунувшись почти до пояса из окна кареты, Федя долго смотрит им вслед. Недавно он был с матерью в Гостином дворе и видел в лавке Ножевой линии гравюру, изображающую огромный дом с портиками, наполовину закрытый выбившимися из окон языками пламени и столбами черного дыма. Перед горящим домом на запряженных парой лихих лошадей дрожках стоял красивый, молодцеватого вида господин и протянутой рукой указывал на ярко-красное, захватившее полнеба зарево; впереди суетились с бочками и трубами люди в высоких касках. Внизу было написано большими буквами: «Действие московской пожарной команды во время пожара».

— Это были пожарные? — спрашивает Федя у Петруши, указывая на еще клубящуюся после проехавших верховых пыль.

— Что вы, барчук? — искренне удивляется его предположению Петруша. — Да нешто пожарные такие? Ведь это же, — и он чуть склоняется с облучка и понижает голос, — это же господа жандармы проехали!

— Жандармы? А что они делают?

— А вы и не знаете? — недоверчиво переспросил Петруша.

— Не знаю… А что?

Федя смотрит на Петрушу во все глаза, но тот уже выпрямился, громко крикнул: «Пади!» — и хлестнул лошадей. Конечно, Федя понял, что он сделал это нарочно, не желая продолжать разговор.

Почему-то мысли его вновь возвращаются к гравюре о пожаре. Он вспоминает, как ткнул пальцем в молодцеватую фигуру на дрожках и спросил маменьку:

— Это кто?

— Шульгин, бывший московский полицмейстер, — ответила та без запинки.

— А почему бывший?

— Да потому что теперь у нас другой полицмейстер.

— А почему другой?

— Этого я и сама толком не знаю, — простодушно сказала маменька. — Говорят, будто он в чем-то провинился…

— Провинился не тогда, — неожиданно вмешался в разговор продавец, — когда был московским полицмейстером, а потом, в Петербурге.

И, глядя в милое, доброе лицо матери, добавил:

— По слухам, четырнадцатого декабря находился на Петровской площади, в толпе мятежников…

— Да что вы! — всплеснула руками маменька.

Видно, и она и продавец совсем позабыли о Феде. А он, как будто догадываясь об этом, жадно слушал.

— Жандармы в его дом приезжали, но царь снизошел, — продолжал продавец. — Однако же от службы отстранил. Дома и имущество пошли с молотка за долги. Теперь бродит у нас здесь по лавкам Гостиного двора с протянутой рукой…

Федя живо представил себе красавца полицмейстера с протянутой рукой и позабыл спросить у матери про 14 декабря. Но теперь, вспомнив весь этот разговор, он смутно понял, что 14 декабря, полицмейстер Шульгин и только что проскакавшие по улице жандармы как-то неуловимо связаны.

Возле маленького, одноэтажного домика дедушки «под Новинками» карета останавливается. На крыльцо выбегают слуги. Но вот в высоких дверях появляется бабушка Надежда Андреевна — маленькая, кругленькая, удивительно сдобная старушка.

— А мы вас давно поджидаем, деточки милые, — говорит она и мелкими уверенными шажками подходит к карете. Ну давайте-ка я вас расцелую!

В столовой их встречает дедушка; тотчас же все садятся за обильный праздничный обед. Мальчики знают, что после обеда дедушка пойдет с ними смотреть балаганы, и досадуют, что обед длится так нескончаемо долго.

Профессор «врачебного веществословия, фармации и врачебной словесности», двоюродный дедушка Феди и Миши Василий Михайлович Котельницкий, несмотря на свой весьма преклонный возраст, все еще читает лекции в университете. Он непременный участник всяческих торжеств и юбилеев. Зато и его не забывают: во время обеда лакей не менее десяти раз докладывает о прибывших с поздравлениями университетских служащих. Иногда дедушка встает и идет в зал, где накрыт стол для гостей, христосуется с посетителями и возвращается с чуть покрасневшим носом. Бабушка Надежда Андреевна притворно ворчит, а сама с простодушной гордостью показывает внукам гору накопившихся за праздничные дни визитных карточек.