Но он не прошел и половины пути, как все снова обрушилось на него: и долги, и бесконечно счастливые и в то же время мучительные часы за письменным столом, и тягостная, разрывающая душу неизвестность, и Некрасов, читающий его рукопись, — незнакомый, но, судя по рассказам Григоровича, сухой и энергичный, словно связка мускулов…

Он понимал, что это закономерно, — белые ночи всегда действовали на него подобно свету луны, вызывая беспокойство и сильное напряжение всего существа. И все же с досадой оглянулся вокруг, стараясь развлечься и думать о чем-нибудь другом. Но не увидел ничего достойного внимания — только темные деревянные домики холодно и отчужденно смотрели на него своими закрытыми ставнями. Ни извозчика, ни прохожего не встретилось ему на пути. Лишь самые разнообразные вывески, попадавшиеся все чаще, несколько оживляли этот унылый пейзаж; каждую он внимательно прочитывал. Но и это не отвлекло его от назойливых мыслей. Между тем цепкий взгляд схватывал все детали ночной жизни города: и собачонку, на повороте от Вознесенского проспекта, перебежавшую ему дорогу, и пьяного, лежавшего поперек тротуара лицом вниз…

Несмотря не теплую погоду, утренняя сырость прохватила его. Наконец он вошел к себе в квартиру. Здесь все было точно так, как несколько часов назад, и в то же время не все — на столе, на диване, на книгах — лежала какая-то особая печать заброшенности, словно они уже отслужили хозяину свой срок… Эта печать глубоко поразила Федора; он вдруг ясно понял, что именно сейчас, может быть даже именно в эту минуту, в его жизни происходит что-то очень важное, какой-то решительный, коренной перелом. Чувствуя, что он уснет, он сел у окна. На улице было светло и по-прежнему совершенно безлюдно. Если действительно перелом, то какой, в какую сторону, к чему он его приведет?!

Вдруг раздался сильный резкий звонок. Федор вздрогнул и со страхом, почти мистическим чувством бросился к двери. В комнату шумно и по-хозяйски ввалились Григорович и сразу безошибочно угаданный Некрасов. Не говоря ни слова, они бросились его обнимать…

…Впоследствии он совершенно отчетливо, как будто сам присутствовал, представлял себе, как Григорович и Некрасов читают рукопись. Конечно, Григорович еще раньше прожужжал Некрасову уши о том, какой-де его старый товарищ Достоевский образованный и талантливый человек, а тот, привыкший за все браться с маху, не стал откладывать дела в долгий ящик. Уселись на широком турецком диване у Некрасова и стали читать на пробу: «С десяти страниц видно будет». Прочли десять страниц, потом еще десять, и еще, и еще… Все время менялись — то один читает, то другой, и оба были как в экстазе. Читая про смерть студента Покровского, Некрасов несколько раз останавливался, едва справляясь с волнением, потом не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» «Его» — это, разумеется, автора, Федора Достоевского… Читали всю ночь, на последней странице всплакнули оба. А закончив, тотчас встали и решили, не медля ни минуты, идти к нему. «Что же такого, что спит, — мы разбудим его, это выше сил!»

Тогда, ночью, они просидели у него всего с полчаса, но о чем только не переговорили в эти полчаса, с полуслова понимая друг друга, торопясь и волнуясь! Позже, узнав Некрасова близко и убедившись в замкнутости, осторожности и необщительности его характера, Федор часто удивлялся этим минутам. Видно, и в самом деле настоящие, глубокие чувства решительнейшим образом меняют все обычные свойства человека! Но о чем же он говорил? Да о чем же, как не о литературе, о правде, о тогдашних политических новостях, разумеется — о Гоголе, но больше и лучше всего — о Белинском… «Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите — да ведь человек, человек-то какой! Вот вы познакомитесь — увидите, какая это душа! — повторял Некрасов восторженно, не замечая, что обеими руками сильно трясет Федора за плечо. — Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра же я с рукописью к Белинскому!»

Спать! О господи, как будто бы Федор мог спать! Да ведь не только тогда; уже несколько дней и ночей кряду он был как в чаду. Так вот он, перелом-то! Вот что значит все давешнее волнение! Да полно, правда ли это? Точно ли они только что были здесь? Ведь у другого успех — ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами в четыре часа ночи, потому что это выше сна. Да уж не приснилось ли это ему?..

Потом он стал думать о Белинском. Собственно говоря, решающая минута еще была впереди: как-то отнесется к его творению прямой, нелицеприятный, но категорический и скорый в своих суждениях Белинский? Ведь Белинский известен не только независимостью от чужих мнений — как врагов, так и ближайших друзей, — но и резкостью и крайностью своих. Может ли быть, чтобы Белинскому совсем не понравился его роман — тот роман, который Федор писал долгими ночами, среди восторженных надежд и мечтаний, обливаясь слезами сочувствия к своим бедным героям? Да нет, этого не может быть: не случайно же Некрасов и Григорович прибежали к нему в четыре часа ночи!..

Так же отчетливо, как чтение романа Некрасовым и Григоровичем, представлял он себе и происшедший на следующий день разговор Некрасова с Белинским и их встречу уже после того, как Белинский прочитал рукопись.

— Новый Гоголь явился! — воскликнул Некрасов, врываясь в кабинет Белинского, и с победным видом помахал рукописью «Бедные люди». — Право, Виссарион Григорьевич, новый Гоголь! Вот, читайте скорей…

— Ну, ну, уж и скорей! — проворчал Белинский, откладывая перо, но рукопись взял и даже прочитал заглавие. — У вас Гоголи-то как грибы растут…

Восторженные похвалы Некрасова «Бедным людям» он выслушал с кроткою улыбкой недоверия.

— Эх, молодежь, молодежь! — проговорил он наконец, с усмешкой, но в то же время и удивительно тепло глядя на Некрасова. — Чуть прочитаете что-нибудь, понравится, расшевелит сердечко — уже сейчас и превосходная, пожалуй, даже и гениальная вещь!

— Да вы прочтите — само то же скажете, — упорствовал Некрасов.

— Прочесть? Да смотрите, стоит ли читать? Я теперь очень занят.

— Стоит, уверяю вас, стоит! — с жаром отвечал Некрасов. — Вы только начните — не оторветесь.

— Будто? Вы по себе судите. Вам сколько — двадцать четыре? Ну, а мне скоро тридцать четыре стукнет. Для меня нет теперь книги, от которой я не мог бы оторваться для чего угодно — хоть для пустого разговора.

Некрасов усмехнулся (разумеется, про себя): он хорошо знал страстную, увлекающуюся натуру Белинского.

— Я зайду вечером, — проговорил он решительно. — И вы мне тогда скажете свое мнение. Хорошо?

— То есть как — нынче вечером? Да неужели вы думаете, что я вот все брошу и примусь читать?

Однако, едва только Некрасов ушел, он с живостью открыл рукопись. Вкусу Некрасова он доверял, да и не столь уж часто появлялись произведения, способные вызвать такой непосредственный и искренний восторг. Незаметно прочитал он несколько страниц; вдруг лицо его вспыхнуло, он оставил рукопись и заходил скорыми шагами по комнате. Затем позвал кого-то из домочадцев, велел никого не принимать и стал продолжать чтение.

Около восьми часов вечера раздался звонок. Лежавший на диване Белинский вскочил и с рукописью «Бедных людей» в руках бросился открывать: он уже давно нетерпеливо поджидав Некрасова. И действительно, за дверью стоял робко переминающийся с ноги на ногу Некрасов. Он чувствовал себя виноватым: вопреки приказанию Белинского, пришел в тот же вечер и смущенно улыбался.

— Ну, наконец-то! — набросился на него Белинский. — Я вас жду, жду, а вы бог знает где пропадаете!

— Да я… — растерялся Некрасов.

— Ну, что вы, что вы? Разве можно так, в самом деле!

— Мы обедали с Достоевским и Григоровичем в «Hotel de Paris», — сказал Некрасов, приходя в себя.

— Обедали! Сейчас говорить о каком-то обеде! Послушайте, а он что — молод или уже пожилой человек?