Он именно так и сказал — «странные сказки», и Федор не мог не вспомнить, что эти же самые слова недавно произнес Белинский. И так же, как в разговоре с Белинским, он решил увильнуть — сказать, что и сказки могут заключать в себе глубокую и верную мысль. Но не успел.

— Я полагаю, что все — и поэты, и критики, и даже авторы ученых статей — должны объединиться в одном стремлении, — горячо продолжал Петрашевский, и снова у Федора промелькнула мысль о полном совпадении его позиции с позицией Белинского и Некрасова. — И как вы, человек, который только что высказал такие замечательно верные и ценные мысли, не понимаете этого?

Наступила недолгая пауза — Федор собирался с мыслями. Ему хотелось ответить Петрашевскому так, чтобы разом прекратить спор, и в то же время дать почувствовать свое превосходство — превосходство писателя, который уже по одному этому куда лучше разбирается в сущности дела. Но пока он раздумывал, Спешнев спокойно повернулся к Петрашевскому и… задал ему совсем посторонний вопрос. И уже тогда незримое влияние его было так велико, что никто не обиделся; даже напротив, все согласно приняли это з сигнал к окончанию разговора и стали шумно прощаться.

Уходя, Федор пристально смотрел на Спешнева: ему хотелось поймать его взгляд. Но тот разговаривал с Петрашевским и даже не оглянулся.

После этого вечера Спешнев неожиданно исчез; лишь осенью Федор узнал, что он уезжал к себе в имение, где с увлечением занимался сельским хозяйством.

В конце мая в Петербург приехал для поступления в артиллерийское училище самый младший брат Федора — Николай. Он заехал к Андрею; Федор встретился с ним только через несколько дней у Михаила и едва узнал его — из неловкого, робкого мальчугана тот превратился в рослого семнадцатилетнего юношу.

Михаил занимал вполне приличную квартиру на Невском (еще осенью подысканную для него Федором). По воскресеньям Федор и Андрей обедали у него; теперь они сошлись здесь все вчетвером.

Встреча братьев была дружеской и сердечной. Николя много рассказывал о московских родственниках, передал письма от сестер. Эмилия Федоровна с удовольствием потчевала его, а племянники — их уже было трое — с интересом присматривались к молодому дяде. Федор даже приревновал к нему своего любимца, пятилетнего Федю.

В тесном родственном кругу у него сразу отлегло от сердца, и он почувствовал себя много спокойнее.

Пожалуй, все было бы не так уж и плохо, если бы не нагрянувшая в Петербург страшная азиатская гостья — холера.

Рассказывали, что на Екатеринингофском гулянии первого мая, когда холеры в столице еще не было и только ходили о ней слухи, один пьяный мастеровой, поссорившись с другим, громко пожелал ему подохнуть от холеры. Толпа возмутилась, сотни рук принялись колотить несчастного и едва не заколотили до смерти. Во второй половине мая слухи о холере усилились, но официально Петербург считался «благополучным» городом, и газеты об ожидаемом бедствии не упоминали.

И вот сразу несколько случаев только во дворе дома, где жил Федор. Выходя из ворот, он слышал, как семнадцатилетняя дочка дворника Мавруша рассказывала про отставного чиновника Брыкина, не дослужившего один год до пенсиона и вместе с многочисленным семейством перебивающегося с хлеба на воду:

— Синие они такие, корчит их — страшно глядеть…

Эта Марфуша вообще была отчаянной выдумщицей. Через несколько дней Федор случайно услышал ее рассказ о встрече с холерой:

— Страшная такая, сморщенная, синяя, а глазищи большие-пребольшие. Так и пронзила меня взорами, ажно похолодело внутри все…

— Да где ж она тебе встретилась? — перебил кто-то из слушателей.

— Тут от наших ворот близенько. От Троицы шла… И говорит хрипло таково: «Мавруша! Куда, болезная, бежишь?..» Я сейчас и догадалась, что это она самая холера и есть!

— Все врешь, девка, — раздался чей-то резонный голос. — И что это ей вздумалось? — продолжал тот же голос, обращаясь к народу. — Бить бы надо: не выдумывай невесть чего!

Но никто и не подумал бить Маврушу; напротив, жадно выспрашивали, какая одежда была на холере, н чей дом она глядела.

— Черное одеяние на ней, вот как наши монашенки носят, — отвечала Мавруша. — А глядела она на генеральский дом, у самой калики стояла.

— Ну, быть у генерала беде!

Однако до генерала дело дошло не скоро — в первое время холера распространилась почти исключительно среди бедняков. Они наедались огурцов, опивались отравленной нечистотами водой из Фонтанки и умирали так быстро, что их едва успевали хоронить.

В городе было много пьяных, валявшихся прямо на тротуарах и по канавам. А чуть раздавались где-нибудь крики или пьяные вопли, как мгновенно скоплялась толпа.

Разговоров только и было, что о холере. По городу распространялись самые нелепые и вздорные слухи: одни видели, как холера вылезала из Фонтанки; другим было доподлинно известно, что она пробудет в столице ровно три месяца и одиннадцать дней; третьи шепотом делились друг с другом всевозможными фантастическими средствами борьбы с холерой.

К докторам и больницам относились враждебно. Изнервничавшийся народ доходил до галлюцинаций, подозревал, волновался… Федор заметил, что ему совсем не встречались обычные добродушные, распевающие песни и лобызающиеся пьяные, а попадались и в одиночку и партиями пьяные озлобленные и гневные, кому-то грозившие и кричавшие…

Не желая тревожить население, долго не открывали социальных больниц. Обыкновенные больницы были запущены, содержались нечисто. Большинство докторов боялись холеры, неохотно шли на зов, а отходя от больного, без конца опрыскивались и окуривались. К тому же они были почти совершенно беспомощны — практиковавшиеся кровопускания, банки и пиявки не давали никакого эффекта.

Вскоре холера проникла и к более обеспеченным петербуржцам: скончался поэт и переводчик Виктора Гюго Сорокин, драматург Ефимович, некогда воспетая Пушкиным танцовщица Истомина. У поэта Дурова умерла мать. Говорили, что только до середины июня холера унесла около пятнадцати тысяч человек.

Федор и Михаил решили переехать в Парголово. Федор поселился в своем прошлогоднем жилище, Михаил с семейством — рядом, в большом флигеле соседней усадьбы. Беспокоило, что в зараженном городе оставались Андрюша и Николя, но оба они упорно отказывались переехать в Парголово: первый только что окончил строительное училище и должен был вот-вот получить назначение на работу, а второй усиленно готовился к экзаменам. Впрочем, старшие братья не теряли надежды на их приезд.

И действительно — уже недели через две в Парголове появился выдержавший экзамен Николя, а вслед за ним и произведенный в чин губернского секретаря Андрюша. Он только что снял опротивевшую за шесть лет кадетскую курточку, облачился в штатскую одежду — сюртук и модное тогда пальто цвета вареного шоколада — и был чрезвычайно доволен и важен.

Однако в это время холера появилась и в Парголове.

Сразу прекратились обычные ежевечерние гулянья в парке; теперь каждое семейство вело замкнутый, уединенный образ жизни. Федор почти все вечера проводил у Михаила; Андрюша и Николя откровенно скучали и рвались в Петербург.

— А знаете, как наш училищный доктор лечит от холеры? — говорил Андрюша, лениво перелистывая календарь и в сотый раз подсчитывая оставшиеся до начала службы дни. — Велит вынуть из постели перины и подушки, а больного, обернутого в одну простыню, положить на раму кровати, затянутую грубым полотном. Потом накрыть его множеством нагретых одеял и перин, а в ноги и по бокам сунуть бутылки с кипятком, крепко закупоренные и обернутые в тряпки. Под кровать, то есть под полотно рамы, он ставит огромный таз с раскаленным кирпичом, а затем поливает этот кирпич водой с уксусом, чтобы больной вдыхал горячий уксусный пар. И всю болезнь как рукой снимает!

У более впечатлительного и нервного Николи не было оптимизма Андрюши. Он говорил о холере с ужасом