Белинский был один; он, видимо, только что встал с дивана или из-за стола и живо шел навстречу гостям. Радушно пожав руку Федора, он пригласил его и Некрасова сесть, а сам вышел, — вероятно распорядиться подать чай, — и через минуту вернулся.

В первое мгновение Федор так оробел, что не смел и глаза поднять: шутка ли сказать — перед ним был сам Белинский! Тот Белинский, на которого он молился чуть ли не с детства, тот Белинский, чей приговор мог равно убить и воскресить, высший литературный судья и самый непререкаемый авторитет на Парнасе!..

Между тем внимательный взгляд Белинского почти в упор остановился на Федоре. Тот еще больше потупился, втянув голову в плечи; впоследствии Некрасов говорил ему, что в эту минуту не шутя испугался за него. Но вот Белинский улыбнулся, да так весело и добродушно, что Федор если и не успокоился совсем, то все же обрел наконец утраченное (казалось, так прочно) присутствие духа; только теперь он решился прямо взглянуть на него.

Тот оказался небольшого роста, невзрачен, сутуловат и, по-видимому, неловок; однако его тусклые светлые волосы открывали высокий, прекрасный лоб, а голубые, очень проницательные глаза с искоркой в глубине зрачков светились умом. Казалось, все в нем было обыкновенно, тем не менее наружность его, в особенности прямая линия высокого лба и такой же прямой, ровный нос и слегка выдающийся вперед подбородок, придававшие ему благородный, несколько аскетический, отрешенный от жизни вид, глубоко поразила Федора; он представлял «страшного критика» совсем другим…

— Рад с вами познакомиться, — удивительно просто и словно не заметив его состояния, заговорил Белинский. — Ваш роман «Бедные люди» доставил мне истинное наслаждение…

С трудом разжав губы, Федор заметил, что Белинский, несомненно, преувеличивает достоинства его произведения.

— Да нет, что вы! — воскликнул Белинский. — В том-то и дело, что вы сами не понимаете, что это такое вы написали! — И он быстро, широкими шагами заходил по комнате. Невольно последовав за ним взглядом, Федор отметил удивительную чистоту и порядок в его кабинете: на письменном столе не было ни пылинки, пол блестел как зеркало, по стенам на простых открытых полках стояли аккуратные, строгие ряды книг. — Да осмыслили ли вы сами-то всю страшную правду, на которую нам указали? Ведь этот ваш чиновник — он до того дослужился и до того довел уже себя сам, что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от приниженности, и почти за вольнодумство считает малейшую жалобу; даже права на несчастье за собой не признает!

Голос у Белинского был слабый. С хрипом, но приятный, говорил он с особенными ударениями и придыханиями и как-то неловко размахивал рукой. Федор почувствовал в нем что-то бесконечно родное, близкое; к горлу неожиданно подкатил комок, захотелось опуститься на колени и поцеловать эту худую, подвижную, с тонкими, вздрагивающими пальцами руку…

— А эта оторвавшаяся пуговица, — продолжал Белинский, — да ведь тут уже не сожаление к несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! — Глаза Белинского загорелись, слова зазвучали пламенно и страстно. — Да это же трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся все разъяснить, а вы, художники, одною чертой выставляете самую суть, чтобы можно было ощутить рукой, чтобы самый нерассуждающий читатель все понял! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!

Белинский приписал все его интуиции, его художественному чутью — только так, казалось ему, двадцатичетырехлетний юноша мог постигнуть все то, к чему сам он пришел в результате долгого и трудного развития. Но Федор знал: интуиция лишь потому вела его вперед, что опиралась на постоянные и настойчивые размышления, в свою очередь опиравшиеся на уже достигнутое тем же Белинским. «Цените же ваш дар и оставайтесь верным!» — сказал ему Великий критик. Да, он будет, будет верным.

…Он вышел от Белинского в упоении. Некрасов еще остался, он вышел один, и был рад этому — теперь никто не мог помешать ему остановиться и долго пристально глядеть на дом, в котором жил Белинский, на окно его кабинета, на обрамлявшие его простые темные гардины…

Всем существом своим он ощущал, что это самый торжественный момент в его жизни. Человек, стоявший в центре литературы, как бы первосвященник ее, сам Белинский признал и оценил его труд; мало того— нашел в нем преемника Гоголя и напророчил ему блестящую будущность. «Неужели же я и вправду так велик? — стыдливо думал он про себя в каком-то восторге. — О, я буду достойным этих похвал, я заслужу, я постараюсь стать таким же прекрасным, как он! Да в России только и есть что Белинский и его друзья; у них — истина, а истина, добро, правда в конце концов всегда торжествуют над пороком и злом, и мы победим; о, к ним, о, с ними!»

Он еще раз внимательно поглядел на дом Белинского, потом вокруг, на небо, на светлый день, на равнодушных, поглощенных своими делами прохожих. Все происшедшее с ним было похоже на ту веселую и безумную фантасмагорию сказок Гофмана, которую он так любил. Вот теперь в его жизни действительно наступил перелом, началось что-то совсем новое — такое, чего он не предполагал даже в самых смелых и страстных мечтах своих…

Поистине, это была единственная, неповторимая и притом самая прекрасная, самая восхитительная минута его жизни.

Белинский восторгался «Бедными людьми» так бурно и неутомимо, что скоро весь его кружок говорил о появлении нового гения. Больше того, Некрасов, Григорович, друзья Белинского — литераторы Иван Иванович Панаев и Павел Васильевич Анненков — растрезвонили о нем во всех литературных салонах. Наконец весть о новом шедевре и новом замечательном писателе разнеслась по всему Петербургу. Достоевский ходил именинником, с мелкой литературной сошкой разговаривал свысока.

Он и сам не знал, откуда это у него взялось, и порой с интересом и недоумением приглядывался к себе. И все-таки не переставал пыжиться.

У Белинского он теперь бывал часто и привязался к нему всей душой. Великий критик налету схватывал любую, даже самую путанную и невнятно выраженную мысль, умел ясными и точными словами назвать то, что Федор мог выразить лишь с помощью вереницы громоздких, сложных картин. Оказалось, что все, о чем Федор думал во время своих бесконечных блужданий по городу, а затем долгими бессонными ночами, — все это было не только знакомо, но и близко Белинскому, словно и он в свое время прошел через горнило тех же мучительных раздумий.

Но главное было даже не в этом: Федор, как и все, кому выпало счастье непосредственно общаться с Великим критиком, с удовольствием подчинялся притягательной силе его безусловного нравственного авторитета. И в самом деле — необычайная моральная чистота Белинского действовала так неотразимо, что его авторитет нисколько не страдал и тогда, когда он на время или навсегда отходил от своих прежних взглядов или даже принимал противоположные.

Не только события современной жизни, но и затерянные в анналах истории факты далекого прошлого факты глубоко волновали его; он чувствовал себя современником героев, живших сотни лет назад; защищая их от несправедливости, он обрушивался на обидчиков с такой силой, словно те все еще продолжали творить свои черные дела. С не меньшей страстью относился он и к самим героям, превознося их так, словно похвала эта могла достигнуть их ушей и вдохновить их на новые подвиги; случалось, он прямо-таки влюблялся в них, вскакивал с места при одном упоминании их имен и со свойственной ему горячностью защищал от критики.

И надо сказать, что оснований для подобных чувств он находил множество: вся история была для него ареной борьбы. Федор не раз заставал его нервно расхаживающим по кабинету с книгой в руках. В такие минуты он изливал свои чувства и мысли в горячей, ничем не стесненной импровизации, и многие из этих импровизаций были еще лучше, еще совершеннее его статей.