Статья эта произвела на Федора прямо-таки удручающее впечатление; сказавшись больным, он несколько дней не показывался у Белинского.

С большим трудом он справился с собой и стал посещать Великого критика по-прежнему. А летом сорок шестого года даже оказал ему большую услугу, приняв на себя заботы о его жене и свояченице, поехавших лечиться в Ревель. В конце лета он сам привез их из Ревеля в Петербург, а затем чуть ли не ежедневно заходил узнать, не вернулся ли Виссарион Григорьевич из своей поездки по югу России.

Теперь, когда провал «Двойника» стал фактом, он все больше склонялся к мысли, что Белинский, пожалуй, прав… Заключение это было тяжелее всего, тем более что новые произведения — как «Сбритые бакенбарды», так и «Повесть об уничтоженных канцеляриях» — решительно не давались ему.

Что касается «Сбритых бакенбард», то после долгих размышлений он понял, что просто не сумел найти нового поворота чиновничьей темы. А может быть, она вообще изжила себя? Ведь только за последние месяцы в литературе появилось столько бедных, забитых, жалких чиновников, обремененных многочисленным семейством и родственниками! Одних выгоняли со службы по капризу начальства, другие на разный фасон опускались и постепенно сами оказывались непригодными к службе. Но все это было одно и то же, а он не ощущал никакой потребности повторять зады, увеличивая галерею и так всем надоевших образов.

Сложнее обстояло дело с «Повестью об уничтоженных канцеляриях» хуже всего было то, что его не удовлетворял вывод, вытекающий из придуманной им истории. Ну хорошо, жизнь героев бессмысленна, и не в его власти ее изменить. Так что же? Разве умные люди и так не знают, что именно нелепые условия чиновничьей службы создают нелепых, словно глухой стеной отгороженных от живой жизни, людей? И потом — не слишком ли все это просто, не уходит ли он сам от сложности подлинной жизни, не упрощает ли заинтересовавшую его психологическую проблему?

Некоторое время он находился на распутье, не зная, за что приняться, потом как-то незаметно, сперва только в уме, начал разрабатывать новую, неожиданную для самого себя тему.

Он умел не только чувствовать, но и отдавать себе отчет в своих чувствах, — должно быть, именно поэтому источник нового художественного откровения нашел он в перебоях собственного оскорбленного сердца. Еще тогда, когда реальные контуры нового рассказа только-только обрисовывались в его сознании, он знал, что многочисленные «штучки», проделываемые над героем так называемыми приятелями, будут не чем иным, как отражением «штучек» его литературных недругов, а весь рассказ — затаенно-мучительным ответом на их издевательства. И не все ли равно, кем будет его герой — молодым писателем, чиновником или просто несчастным отребьем общества? Важно одно — его преследуют, у него нет другого оружия против обидчиков, кроме чувства своего превосходства, своей скрытой и таинственной силы. А силой этой может быть как гордая уверенность в своих дарованиях, так и собранная по грошам, завязанная в узелок и ревниво оберегаемая от чужого глаза некая «сумма»… Кстати, вот новый поворот его неудавшегося «Жида Янкеля».

Так и не воплощенная тема скупца — нищего, владеющего миллионом, — по-прежнему властно требовала своего воплощения. Окончательному прояснению замысла помогла газетная заметка об одном нищем чиновнике. В полном соответствии с картиной, давно мерещившейся Достоевскому, среди жалкого скарба, оставшегося после смерти чиновника, нашли узелок с полумиллионом рублей ассигнациями. Конечно, Федор понимал, что его герой был связан множеством нитей и с Гарпагоном, и со Скупым рыцарем, но было в нем и свое, неповторимое, идущее от излюбленной темя петербургской бедноты, от униженного, оскорбленного человека.

Работа подвигалась быстро, вот уже его небольшая повесть готова. Правда, ему хотелось сделать своего героя, отысканного на грязных петербургских задворках, «лицом колоссальным», властолбцем масштаба Наполеона, а получилась какая-то странная, темная фигура, непонятно для чего освещенная автором; по-настоящему ему удался разве только сон Прохарчина с его страхом перед грозной народной силой. К тому же цензура глубоко исказила повесть: прочитав ее ноябрьской книжке «Отечественных записок», он пришел в ужас — исчезло все живое, остался лишь едва различимый, понятный лишь проницательному и искушенному читателю скелет замысла. Как-то встретит его Белинский? Пожалуй, теперь совсем отвернется от своего литературного крестника…

Первую книжку «Современника» за 1847 год Федор открыл с волнением. Разумеется, отнюдь не потому, чтобы уж так торопился взглянуть на свой «Роман в девяти письмах», перешедший в «Современник» из «Зубоскала»: теперь он твердо знал, что «роман» — дрянь, и предпочел бы совсем не видеть его в журнале (к сожалению, это от него не зависело, злополучный «роман» был давно оплачен Некрасовым). А потому, что с нетерпением ожидал традиционного годичного обозрения Белинского.

Обозрение это — оно было посвящено литературе прошедшего, сорок шестого года — сразу все проясняло. Теперь уже не оставалось сомнений, что Белинский изменил свое мнение о нем: недаром по гостиным давно полз шепоток, что Достоевский не оправдал надежд, которые критики возлагали на него после появления «Бедных людей».

Здесь Белинский оценивал «Двойник» гораздо суровее. «Все, что в “Бедных людях”, — писал он, — было извинительными для первого опыта недостатками, — в «Двойнике» явилось чудовищными недостатками…». Резко обрушиваясь на фантастических колорит этой повести, он безоговорочно утверждал, что «фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находится в заведовании врачей, а не поэтов». Что же касается новой повести Достоевского «Господин Прохарчин», то повесть эта, заявлял Белинский, «всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление. В ней, — продолжал он, — сверкают яркие искры большого таланта, но они сверкают в такой большой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю… Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту страшную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему же в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странно запутанное происшествие, а не поэтическое создание…». В заключение Белинский советовал Достоевскому учиться у Гоголя и тонко подчеркивал, что это отнюдь не зазорно: «большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего».

После появления этой статьи Федор перестал бывать и у Белинского.

Между тем новые люди, новые интересы постепенно входили в его жизнь.

Еще в начале сорок шестого года он расстался со своей большой квартирой и переехал в две веселые, хорошо меблированные комнаты «от жильцов» недалеко от Владимирской площади, на углу Гребецкой улицы. Но в веселости этих комнат чудилось что-то мещанское, обывательское (а может быть, они просто не соответствовали его настроению: как раз в это время он писал своего мрачного «Господина Прохарчина»). Уезжая на лето к брату, он навсегда распрощался с хозяевами и в сентябре оказался в двух маленьких комнатах четырехэтажного дома Кюхендорфа напротив Казанского собора; они привлекли его своими высокими сводчатыми потолками и торжественной мрачностью. Однако и здесь он удержался недолго.

В это время он постоянно встречался с Плещеевым, Бекетовым и их многочисленными друзьями — студентами или недавно окончившими университет и только-только вступающими в жизнь молодыми людьми. Все они относились к Федору с большим уважением, беспрекословно признавали его авторитет, и он чувствовал себя среди них легко и свободно.

— А что, если бы нам поселиться всем вместе? — спросил как-то Федор.

— Что ж, это мысль, — ответил увлекающийся идеями Фурье Алексей Бекетов. И так как он был человеком обстоятельным и неторопливым, то добавил: — Это надо как следует обдумать…