С насмешками Тургенева Федор уже как-то примирился, вернее, считал их в природе вещей, но с насмешками Некрасова примириться не мог. Этот молодой человек, который раньше казался ему умным и напористым литературным дельцом, задавшимся целью любыми средствами приобрести «миллион», был одним из немногих гостей Панаева, сочувствовавших «дерзкому выпаду» Белинского против «гуманного» помещика. Да и позже Федор не раз убеждался, что положение бесправного, страдающего народа волнует Некрасова глубоко и искренне. Наконец, его стихи обладали подлинной, присущей только настоящему, большому таланту силой; похоже было, что главное, сокровенное в нем еще не раскрылось и он еще может показать себя с самой неожиданной стороны.
Да, Федору очень хотелось видеть в Некрасове друга. Но увы…
Еще весной сорок шестого года Белинский твердо решил порвать с нещадно эксплуатировавшим его Краевским: предполагалось, что он уедет лечиться за границу, а для поддержания финансов с помощью друзей издаст огромный (листов в 60) альманах. Уже и название для него придумали — «Левиафан». Как и другие, Федор обещал бесплатно дать повесть для этого альманаха (он имел в виду «Сбритые бакенбарды») конечно, он все так же нуждался, но знал, что Белинский не обойдется без материальной поддержки. Между тем летом 1846 года Некрасов и Панаев, отдыхая в имении доброго знакомого, помещика Григория Толстого, приняли решение издавать свой журнал — «Современник». Узнав об этом, Белинский пришел в восторг и предложил составить первые книги «Современника» из материала, предназначенного для «Левиафана». Таким образом, на повесть Достоевского теперь претендовал Некрасов. Но новая повесть у Достоевского застопорилась, так с ним бывало уже не раз; Некрасов же почти при каждой встрече спрашивал, как идет дело. И в конце концов заподозрил, что Достоевский хитрит. Он поделился своими опасениями с Григоровичем, и тот рассказал об этом Федору.
— Значит, мало того, что он пишет пашквили, ему надо еще возводить на меня всякую напраслину! — возмущенно воскликнул Федор. — И при этом еще прикидывается другом!
— А разве он прикидывается? — спросил Григорович.
— Да как тебе сказать… Во всяком случае, при встречах кланяется; бывает, осведомляется о здоровье.
— Ну, это ничего не значит. А ты слышал, что он собирается напечатать разнос твоих сочинений?
— Что-о?
—Так ты не слышал? А мне казалось… То есть я точно не знаю, но все говорят, что он собирается печатать критику на обе повести.
— Не критику, а разнос! Ну, погодите же!
Черт с ним, пусть пишет пашквили, пусть как угодно топчет в грязь его личность, но поносить свои сочинения он не даст…
Федор нетерпеливо посмотрел на Григоровича. Как бы от него отделаться?
— Давай встретимся завтра. А сейчас… ты прости, у меня дело.
— Пожалуйста, я и сам тороплюсь, — отвечал явно удивленный Григорович. — Но только ты не волнуйся так… и охота тебе, в самом деле, так близко к сердцу принимать!
«Не волнуйся!» ему легко говорить «не волнуйся»! Но как тут не волноваться, когда готовится разнос! И кем же — Некрасовым!..» — твердил про себя Федор.
Одеваясь, он долго не мог попасть в рукава шинели.
Но вот наконец шинель надета. «А ну-ка, посмотрим, что ты на это скажешь!» И он со злостью сунул в карман полученный по почте листок.
Некрасов теперь жил вместе с Панаевыми, до них было рукой подать, однако Федор не шел, а почти бежал. Входя в кабинет Некрасова, он заметил промелькнувшее и скрывшееся в другой двери белое платье. Она! Он не видел ее уже давно и старался не вспоминать о ней, но тут сердце его дрогнуло и забилось так, что он вынужден был крепко прижать его рукой: не услышал бы Некрасов! Должно быть, он выглядел в этот момент довольно странно, потому что Некрасов, едва завидя его, недоуменно приподнялся навстречу, затем сам пододвинул ему кресло.
— Федор Михайлович, что с вами? — спросил он тоном самого искреннего беспокойства. — На вас лица нет!
— Что со мной? И вы еще спрашиваете, что со мной? — запальчиво переспросил Федор и не садясь выложил ему все, все…
В соответствующую минуту он достал из кармана скомканный листок с пашквилем, потряс им в воздухе и с силой бросил на пол. Некрасов, не говоря ни слова, внимательно проследил за его полетом.
— И вот теперь, после всего, вы собираетесь выпустить еще один пашквиль, на этот раз печатный, потому что ничем, кроме злого и грубого пашквиля, ваш разбор не будет и быть не может! — горячо говорил Федор. — И я требую — да, требую, потому что я имею право требовать, ведь вы сами распустили на весь Петербург о моей гениальности, — чтобы этот, другой, пашквиль не появился…
Некрасов — глаза его блестели, а руки непроизвольно двигались, выдавая волнение, — резко ответил Федору, что не обязан отчитываться перед ним в планах своего журнала.
— Не обязаны?! Ну и не надо! — почти в беспамятстве выкрикнул Федор, не прощаясь выбежал в переднюю и, выхватив из рук перепуганного лакея шинель и тщетно пытаясь надеть ее на ходу, стал спускаться с лестницы.
Только внизу он несколько опомнился, просунул руки в рукава шинели, с силой нахлобучил на лоб шапку, затем поспешно зашагал домой. Работать! Работать! Он им еще покажет!
Теперь Федор бывал у Белинского только тогда, когда наверняка знал, что не встретит там ни Тургенева, ни Некрасова. Но и с Белинским отношения становились все холоднее…
Тем не менее Федор не забыл, что Белинский стоял у истоков его литературной карьеры, что еще до выхода «Петербургского сборника» с «Бедными людьми» появились таинственные, но полные многозначительности строки Белинского о новом замечательном таланте, неожиданно возникшем и столь ярко заблиставшем не петербургском литературном горизонте. «Наступающий год, — писал Белинский в январской книжке «Отечественных записок» за сорок шестой год, — мы знаем это наверное, должен сильно возбудить внимание публики одним новым литературным именем… …Что это за имя, чье оно, чем занимательно, — обо всем этом мы пока умолчим, тем более, что сама публика все это узнает на днях».
Разумеется, столичным жителям было ясно, о ком идет речь: слишком давно и упорно циркулировали в литературных кругах слухи о новой звезде. Затем в февральской книжке того же журнала была напечатана небольшая рецензия Белинского на «Петербургский сборник». Критик высоко оценил роман Достоевского и снова заметил, что автору его, «как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе».
При первом чтении Федор и не заметил этого «как кажется», но когда он перечитал рецензию снова, выражение это бросилось ему в глаза. Но почему же «как кажется»? значит, Белинский не уверен? А ведь с какой убежденностью он говорил об этом ему, Федору! К тому же в рецензии шла речь о таланте, хотя замечательном, а не о гении…
Он понимал, что каждого начинающего такой отзыв первого критика привел бы в восторг, и все-таки надулся. Заметил ли это Белинский? Может быть… Во всяком случае, не подал виду.
В рецензии Белинский обещал вскоре дать подробный разбор сборника. И вот наконец этот разбор появился. Здесь также было много лесных слов в его, Федора, адрес. А о напечатанном в февральской книжке «Отечественных записок» «Двойнике» говорилось, что в нем «еще больше творческого таланта и глубины мысли, нежели в “Бедных людях”», что мысль сделать героем романа сумасшедшего — “смелая и выполненная автором с удивительным мастерством”. Однако все эти лестные отзывы были пересыпаны многочисленными оговорками: талант Достоевского хотя и самобытен, но в его произведениях «заметно сильное влияние Гоголя», который «навсегда останется Колобном той неизмерной и неистощимой области творчества, в которой должен подвизаться г. Достоевский». Больше того: утверждая, что «Бедные люди» и «Двойник» — произведения «необыкновенного размера», Белинский ясно и недвусмысленно заявлял, что вовсе не имеет в виду превосходство Достоевского над своими предшественниками, и даже называл подобную мысль «нелепой». Наконец, и в «Бедных людях», и в «Двойнике» критик отмечал целый ряд весьма серьезных недостатков. Так, он говорил, что «лицо Вареньки как-то не совсем определенно и законченно», а журнал ее «по мастерству изложения… нельзя сравнить с письмами Девушкина. Заметно, что автор тут был не совсем, как говорится, у себя дома». Что же касается «Двойника», то в нем, по мнению критика, превосходных мест было даже чересчур много: «а одно на одно, как бы оно ни было превосходно, и утомляет и наскучает. Демьянова уха была сварена на славу, и сосед Фока ел ее с аппетитом и всласть, но, наконец, бежал же от нее… Очевидно, — заключает критик, — что автор “Двойника” еще не приобрел себе такта меры и гармонии…»
