— Давай еще целковый серебром, и будем с тобой в расчете, — говорил великан. — Или давай вместе выпьем… Ну! Глотка горит, понимаешь?

— Я уже сказал вам, что все отдал…

— Ну ладно! Ну, черт с тобой! Ну, пятьдесят копеек давай!

Великану, видно, уж очень хотелось выпить, он так и наступал на маленького человечка, каждую минуту грозя сбить его с ног. Но тот не сдавался и все твердил, что больше у него ничего нет.

— Вытряси из него душу, авось появится! — крикнули в толпе.

— Держись, Лейбка! Не выдадим! — тотчас отозвался другой голос.

Толпа с криками и хохотом прошла мимо Федора и вскоре скрылась.

«Вот об этом Лейбке и написать, — подумал Федор. —Гоголевский жид Янкель на Сенной площади! Ведь копит же, копит, небось тысячи уже накопил, а из-за рубля жмется! А там и помрет где-нибудь в углу, на подушке с золотом… Да, написать его на фоне этого трактира, этой площади, среди грязи и нищеты…»

Ему принесли чай, и он сам не заметил, как выпил два стакана. Разговор за соседним столиком продолжался в прежнем духе, только тот, к кому обращались упреки, уже начал валиться со стула. Внезапно Федору стало скучно. Он расплатился и вышел.

Говор и крики толпы на Сенной оглушили его. Почти на каждом углу азартно торговались, городские пальто смешивались с крестьянскими поддевками. Когда-то крестьяне, въезжавшие в Петербург по Московской дороге, продавали здесь сено; постепенно торговля расширилась, и окрестные крестьяне стали возить на Сенную мясо, рыбу, масло и другие предметы собственного производства, а также деревья и цветы, охотно раскупавшиеся городскими жителями для крохотных своих палисадничков; вот и сейчас на правой стороне площади раскинулся причудливый сад…

Он вспомнил чей-то рассказ о том, что дома на Сенной в старину заселялись почти исключительно евреями. Они были посредниками при заключении разного рода торговых сделок, а порой и сами ездили в окрестные села за продуктами. Тогда они не приписывались ни к одному торговому сословию и даже, кажется, не были даже обложены податями. Потом большинство из них покинули столицу, и лишь немногие, как предки этого Лейбки, задержались, ведя жалкое, бесправное существование, существование париев, подверженных постоянным угрозам быть изгнанными и лишиться даже того горького куска хлеба, который имели; удивительно ли, что в сердце маленького золотушного человечка рождается великая идея накопительства, великая потому, что в подушке с золотом для него овеществлены власть и наслаждения, недоступные в жизни?!

«А в самом деле, — думал он, медленно бредя по Вознесенскому проспекту, — идея довольно значительная, осуществить ее можно и в драме… Да, непременно в драме! Создать образ такой же силы, как у Шекспира и Пушкина, но гоголевской плотности, с гоголевской характерностью и бытовыми подробностями…"

Он не заметил, как ускорил шаг. Рома с ним заговорил Ризенкампф, но он отмахнулся и прошел прямо в свою комнату. Ему немедленно нужно было все обдумать — и обязательно с пером в руке!

Федору наконец-то удалось попасть на знаменитую «Лючию де Ламермур», Эдгара пел великий Рубини.

Вечером Федор счастливый возвращался из театра.

В эти первые годы своей свободной жизни в Петербурге Достоевский особенно увлекался театром и концертами. На всю жизнь запомнил он концерты бельгийского кларнетиста Иосифа Блаза и венгерского пианиста Франца Листа. Это было целое откровение: почти лишенный музыкальных впечатлений в детстве и ранней юности, он лишь сейчас впервые по-настоящему ощутил бесконечную и властную силу музыки. Особенно взволновал его Лист: сколько страсти, сколько огня было в его игре! Глубоко пораженный происходящим на его глазах волшебством, Федор целиком переносился в мир звуков, и только случайно взор его падал на тонкие пальцы композитора и на его бледное, вдохновенное лицо, обрамленное рассыпанными по плечам светло-русыми волосами.

Еще более сильное, поистине незабываемое впечатление произвел на Федора Рубини в «Лючия»; впрочем, не только на Федора — каждый, кто видел и слышал Рубини в роли Эдгара, навсегда уносил в памяти этот потрясающий образ.

Вот в глубине сцены появляется задрапированная в длинный, ниспадающий складками плащ фигура Эдгара — Рубини. Он опять с ней, со своей Лючией… Но что с ним, почему он дрожит в этот счастливый миг? «Perche tremmo in tal momento?» — спрашивает он сам себя и вдруг, смертельно побледнев, отбрасывает плащ и решительными шагами идет к Лючии. «Son tue cifri?»[2] — спрашивает он тревожным шепотом. Только что подписавшая брачный контракт Лючия молчит. «Rispondi!»[3] — произносит Эдгар повелительно. «Si»[4] — опустив глаза, едва слышно отвечает Лючия. И вот Эдгар взрывается. «Maledetta! — кричит он, и его голос заполняет всю сцену. — Maledetta, maledetta!»[5] — он почти задыхается, и каждое слово его мощным толчком отдается в сердцах.

И вот наконец Эдгар идет со своим горем на могилы предков. Вот уж и кинжал торчит в груди; медленно замирают звуки божественного голоса, медленно, словно нехотя, опускается на землю лишенное жизни тело… Театр рыдает. Рыдает громко, не стыдясь, не скрываясь; в зале нет равнодушных к судьбе героя или хотя бы сохранивших внешнюю невозмутимость. Но Федор потрясен сильнее всех, — его шатает, на лбу выступила противная липкая испарина. Как слепой выходит он из театра.

Бог знает, какой попутный ветер заносит его на набережную. И здесь он замечает тонкую фигуру девушки в светлой мантильке, облокотившейся на решетку и, по-видимому, очень внимательно разглядывающей мутную воду канала. Она не слышит его шагов и не двигается, когда он проходит мимо. «Странно!» — думает он, все еще слыша мощные раскаты баса Рубини и мгновенно создавая своим изощренным воображением самую причудливую романтическую историю, какая только может быть. Но вот до него доносятся глухие рыдания. Ну да, так и есть, девушка плачет. Вот так и есть, как он себе вообразил… Значит, нужно вернуться и спросить, не потребуется ли ей помощь. «О, как я несчастна!» — восклицает она, ломая руки… И вот он уже делает шаг к ней, но в этот момент девушка вздрагивает, поднимает голову и… дико вскрикивает, а затем стремительно несется прочь. Еще через секунду она попадает в яркий свет фонаря, и Федор даже останавливается от удивления: ведь это же Наденька! Тут он соображает, что в последнее время она снова пропала. Но что же с ней стряслось? И зачем она здесь одна? И отчего плачем? Он стремительно бросается вперед, догоняет ее, хватает за мантильку. Не оборачиваясь, она вырывается и бежит еще быстрее. Но Федор, вместо того чтобы тотчас же бежать за ней, вновь отдается своей вымышленной романтической истории в стиле «Лючии»: ну конечно, она изменила, она помолвлена с другим! Даже то, что это была Наденька, нисколько не отрезвило его, не разрушило чар великолепного голоса Рубини. И вот драгоценный миг упущен: когда он приходит в себя т бросается ее догонять, светлая мантилька в последний раз мелькает под тусклым фонарем и исчезает, словно растворяется в темноте…

И самое интересное, что он почти не ошибся. На следующий день он впервые поднялся к своему верхнему соседу. Он догадывался, что семья Настеньки бедствует, но такой бедности и представить себе не мог! Вся семья жила в одной комнате, всего шагов в десять длиной; через задний угол ее была протянута дырявая простыня, за которой, видимо, помещалась кровать. Перед ободранным клеенчатым диваном стоял старый кухонный стол, некрашеный и ничем не покрытый, и всего два стула…

Наденькин отец, человек за пятьдесят, с проседью и большой лысиной, желтым, даже зеленоватым лицом, с припухшими веками, из-за которых виднелись крошечные, как щелочки, глаза, в старом, засаленном сюртуке, встретил его весьма вежливо, и торжественно, хотя и не без юмора, сообщил о том, что Наденька выходит замуж за чиновника сорока пяти лет, с шишкой на лбу, по фамилии Млекопитаев, что имеется у этого Млекопитаева всего одна только шинель с воротничком из кошки, которую, впрочем, вполне можно принять за куницу…