Да, он не совершил того, что мог бы совершить, что предназначено ему было совершить в этом мире. Но все же не даром — нет, не даром! — прожил он свою короткую жизнь: так мучительно страдал, так низко падал, но и так высоко возносился душою…
Выпрямившись, он сделал шаг вперед, навстречу солдатам, застывшим в ожидании последней команды.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Светлый зимний вечер. Тихая улица, приютившаяся на одной из московских окраин. За невысокой железной оградой, в глубине двора, широкая лестница, над ней — строгие, точеные колонны. Они хорошо видны из окон левого крыла здания. Сейчас одно окно освещено тусклой, мигающей плошкой; за стеклом нетрудно разглядеть две детские рожицы. Это два маленьких мальчонка, один семи, другой восьми лет. Сидя на просторном подоконнике, они с усилием всматриваются в неосвещенный двор.
Здесь все полно невыразимого очарования. Ласкающим глаз светлым пятном выделяется дорога, соединяющая лестницу с тяжелыми чугунными воротами. Таинственно шевелят голыми руками столетние деревья, то склоняясь друг к другу, то вновь расходясь чуть присыпанными свежим белым пушком вершинами, будто ведут долгий нескончаемый спор…
Поглощенный открывшимся взору прекрасным, таинственным миром, младший из мальчиков — чуть пониже ростом, с хохолком светлых волос, с удивленным, пытливым взглядом — не замечает, что брат, дергая его за полу рубашонки и позевывая, протяжно тянет:
— Фе-дя! Фе-дя!
И только когда Миша, соскочив с подоконника, едва не увлекает его за собой, спрашивает:
— Ну, чего тебе?
Бывают минуты, когда они как бы меняются ролями и живой, неутомимый Федя чувствует себя старше флегматичного увальня Миши.
— Пойдем спать…
— Порешили дождаться папеньку с маменькой, так и будем ждать, — отвечает Федя твердо. — А когда хочешь, иди один.
Миша не уходит. Он боится темноты и одиночества, и Федя знает это. Спокойно отвернувшись, он снова плющится носом в стекло.
А во дворе уже все изменилось: из-за противоположного крыла здания вылезла щербатая луна, и сразу мириадами радужных звездочек брызнул слежавшийся снег на дороге и на деревьях и выступили из темноты переливающиеся яркими бликами узоры на воротах…
Но Миша не унимается.
— Пойдем, Федя! — начинает он снова. — Вот увидишь, папенька с маменькой не похвалят…
В голосе брата Феде слышатся подозрительные нотки; он поворачивается и замечает, что брать весь дрожит. Отчего бы это? Печь протоплена на ночь, и в комнате жарко до духоты. Бессознательно он оглядывается вокруг.
Чуть чадящая плошка освещает только небольшое пространство, и в прихожей, отделенной от спальни братьев низкой дощатой перегородкой, густой полумрак; в этом полумраке обыкновенный комод кажется каким-то странным, зловещим предметом. Вместо того чтобы успокоить брата, Федя вздрагивает всем небольшим, тщедушным тельцем. И впрямь страшно!
С минуту они молчат, глядя друг на друга расширенными глазами. Наконец Федя делает резкое движение и громко, словно сбрасывая с себя наваждение, произносит:
— Ну и что? И чего же это тебе примерещилось?
— Да ничего, — отвечает несколько приободрившийся Миша и снова изо всей силы тащит за собой Федю: — Спать пойдем!
Федя упирается коленкой в косяк и упрямо припадает к окну. Но прежнее настроение не возвращается, и он бог знает в который раз пересчитывает колонны — сперва считает справа налево, потом слева направо. И так и так получается восемь. Легко вздохнув, принимается за ступеньки, но едва доходит до девятой, как за оградой раздается резкий скрип полозьев. Неслышно растворяются чугунные ворота, и во двор въезжает небольшая двухместная карета, запряженная дружно фыркающими лошадьми. И сразу становится безудержно весело; даже Миша оживляется и быстро взбирается на подоконник. В возбуждении он сильно сжимает Федину руку, но тот не чувствует.
С облучка соскакивает крепостной Григорий Савельев — такая же неотъемлемая принадлежность их дома, как столы и стулья в зале. Затем из кареты выходит папенька и церемонно протягивает руку маменьке. Как хороша она в своей черной, отделанной куньим мехом шубке!
Осторожно ступая по снегу, маменька изящной походкой идет к крыльцу; папенька тяжело шагает следом. Савельев заворачивает лошадей на черный двор, и вот уже снова все тихо.
Ну, теперь пора: через несколько минут скрипнет дверь из зала — маменька зайдет перекрестить детей на ночь. Сперва притвориться спящим, а потом схватить руку маменьки и поцеловать — ради этого единственного, неповторимого мгновения и было предпринято ночное бдение у окна.
Через полминуты мальчики уже за перегородкой, в своих кроватках. Федя поворачивается лицом к подушке и ждет. Сейчас он прижмется щекой к теплой руке матери, и она засмеется и ласково пощекочет его под подбородком. Как хороша, как прекрасна жизнь!
Однако маменька почему-то не идет. Федя поднимает голову и подозрительно косится на постель брата:
— Миша, ты спишь?
В ответ раздается тихое, мерное посапывание. Вот какой Миша! Стоит ему прикоснуться головой к подушке — и сразу готов!
В прихожей плошка почти погасла и сильно чадит. Мальчик вскакивает; прошлепав босыми ногами по широким крашеным половикам, задувает ее: маменька всегда приходит с ночником в руках. Неторопливо возвращается в постель — ему ничуть не страшно, даже весело. Однако он тотчас же с головой зарывается под одеяло.
Ему хочется спать, а маменьки все нет. Почему же она не идет?!
Федя откидывает одеяло и прислушивается. Из-за стены доносятся голоса: низкий, рокочущий — отца, высокий и звонкий — матери. Начинает отец, и постепенно его голос все повышается. Теперь ясно слышно каждое слово.
— Нет, уж ты как хочешь, душенька, а я больше к Куманиным ни ногой! Думаешь, я не приметил, как твой братец Михайла от меня нос воротил? А Куманины давно скучают моими посещениями и лишь терпят меня — ради тебя, ради нашего родства. А если бы не это, они давно уже велели бы меня палками гнать…
Голос отца задрожал, и Феде стало его жаль. Отец часто жаловался на несправедливость родных, и Федя так же, как все в доме, знал его склонность преувеличивать. Но сейчас он глубоко сочувствовал ему.
Он представил себе, как Прохор, лакей Куманиных, гонит отца палкой, и привстал на постели, готовый немедленно броситься на защиту. Отец хороший, заботится о них, а его заставляют страдать! Когда Федя вырастет, он обязательно отомстит обидчикам.
Маменька что-то негромко отвечает отцу. Но тот снова взрывается:
— Бог тебе судья, но только и я не такой простачок, как ты воображаешь! Да ведь тебе не впервой, я все знаю! И как ловко-то — на глазах у мужа… Да, да, я все знаю, больше ты меня не проведешь!
Федя невольно отпрянул от стены — такой тяжелой обидой звучали слова отца. Однако и маменька — милая, добрая, обычно такая кроткая маменька — не остается в долгу:
— Замолчи, несправедливый человек!
И вдруг голос ее взрывается, горькая жалоба пробивается в нем:
— За что, за что?!
Тут Федя услышал приглушенные рыдания, потом возглас отца, пославшего кого-то из людей за водой. Мало понял он из этого разговора, но боль и негодование сжимали его сердце. И как может отец, такой взрослый, мудрый и справедливый человек, обижать маменьку?! Ведь это он, он довел ее до слез!
Теперь голоса звучат намного тише, по по-прежнему можно разобрать каждое слово:
— Ну, успокойся, душа моя! — взволнованно говорит отец. — И прости, прости меня, ради бога…
— Ах, друг мой, как можно быть таким мнительным! — сквозь слезы отвечает мать. — Ведь я…
Но тут ее речь снова становится неразборчивой. Федя натягивает одеяло до подбородка.
Постепенно голоса родителей стихли. Мальчик понимал, что ждать маму бесполезно, но долго не мог уснуть. И что за причины заставляют людей постоянно сердиться друг на друга? Он вспомнил причитания горничной, заподозренной отцом в краже серебряных ложек. Зачем существуют на свете какие-то ложки, если из-за них так убивается добрая, хорошая Василиса?!