— Волк бежит, — проговорил Федя, задыхаясь, и крепко ухватился за рукав Марея.

Тот остановил кобыленку и пристально поглядел на Федю.

— Какой волк? Да что ты, малец?

— Сейчас кто-то закричал: «Волк идет»…

— Закричал? Да что ты! Я ничего не слышал! Померещилось, вишь: какой тут волк?

Но Федя весь трясся и еще крепче уцепился за зипун Марея.

— Ишь ведь, испугался, ай-ай! — проговорил Марей, с беспокойством глядя на побледневшего Федю. — Полно, родный! Ишь малец, ай!

Он протянул руку и погладил Федю по щеке:

— Ну полно же, ну, Христос с тобой, окстись!

Но Федя не крестился; углы его губ вздрагивали. Видимо, это особенно поразило Марея, — с беспокойною улыбкой, явно боясь и тревожась за барчонка, он тихонько протянул свою грубую, с черными ногтями, запачканную в землю руку и дотронулся до его лица.

— Ишь ведь, — проговорил он снова, улыбаясь какою-то материнскою и длинною улыбкой. — Господи, да что это!

Только сейчас Федя понял, что волка нет, и сразу успокоился. Но после пережитого волнения его потянуло домой, к матери. И в то же время сердце его переполняла благодарность к Марею: он глубоко чувствовал тонкую, почти женскую нежность этого простого, едва знакомого мужика.

— Ну, я пойду, — сказал он, вопросительно и робко глядя на Марея.

— Ну и ступай, а я те вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил Марей, все так же нежно, матерински улыбаясь. — Ну, Христос с тобой, ступай, — и он перекрестил его и сам перекрестился.

Федя пошел, оглядываясь почти каждые десять шагов: он все еще слегка побаивался волка. Марей по-прежнему стоял со своей кобыленкой и смотрел вслед, каждый раз кивая головой, когда Федя оглядывался. И в этом взгляде мальчик чувствовал надежную и верную защиту.

Лишь поднявшись на косогор оврага и дойдя до первой риги, он немного ободрился. Тут бросилась к нему дворовая собака Волчок; с нею он почувствовал себя совсем героем и в последний раз обернулся к Марею. Лицо крестьянина уже нельзя было разглядеть, но нетрудно было угадать, что он все так же ласково улыбается и кивает головой. Федя махнул ему рукой, тот махнул в ответ и тронул кобыленку.

— Но-но! — послышался отдаленный окрик, и кобыленка потянула соху…

Однажды зимой вся семья собралась за круглым столом в гостиной; маменька разливала чай, а папенька, отложив в сторону скорбные листы, расспрашивал сыновей о балаганах под Новинским, куда они ходили накануне. Особенно допекал он вопросами Андрюшу, впервые отпущенного из дому без родителей. Растерянный от обилия впечатлений, мальчик отвечал сбивчиво и невпопад, а отец сердился, что сын растет бестолковым, не умеет произнести и двух связных фраз. Федя и Миша тихонько переговаривались, а Варенька важно разрезала пирог.

Вдруг дверь без стука отворилась, и на пороге показался оставленный на зиму в Даровом Григорий Савельев. Обычно он был одет в крепкий немецкий сюртук и сапоги, но сейчас на нем был старый, потрепанный зипунишко; рваные лапти с вылезающими из них грязными холщовыми обмотками свидетельствовали, что он пришел из деревни пешком и в силу особенной, крайней необходимости.

Едва переступив порог, Григорий обвел сидящих за столом каким-то странным, удивленным и вместе растерянным взглядом и словно застыл, не произнося ни слова. Все молча смотрели на него, и только сидевшая на коленях у матери четырехлетняя Верочка громко вскрикнула.

— Что… что случилось? — оправившись от первого испуга, спросил Михаил Андреевич. — Ты что здесь?

— Вотчина сгорела-с! — словно бросаясь в омут, ответил Григорий.

И, видя, что все потрясены и не могут прийти в себя, глухим басом добавил:

— Вся… Дотла-с…

Когда прошли первые минуты горя и растерянности (Михаил Андреевич почему-то вообразил, что наступило полное разорение, и в отчаянии уронил голову на руки, так что Мария Федоровна вынуждена была поспешно спустить с колен Верочку и подбежать к мужу, чтобы насколько возможно утешить его), Григорий сообщил подробности.

Даровский кузнец Архип палил на своем дворе зарезанного к празднику кабана; сильный ветер разнес по деревеньке искры. Соломенные крыши крестьянских домов вспыхнули одновременно, словно по команде, и вскоре вся деревня напоминала гигантский, подыхающий ярко-желтым заревом костер. Сгорело действительно все — и избы, и амбары, и скотный двор, и даже яровые семена. Архип поплатился за свою неосторожность жизнью — всепожирающее пламя поглотило его мгновенно.

Пока Григорий рассказывал, в комнату поодиночке входили слуги. Несколько опомнившись, Михаил Андреевич опустился на колени и стал молиться. Примеру главы семейства последовали все домочадцы.

— О господи всеблагий! Неужто ты покарал нас за грехи наши?.. Смилуйся, создатель наш, помоги, вразуми… — громко шептал Михаил Андреевич, осеняя себя крестным знамением.

— Смилуйся, помоги, вразуми… — послушно повторяли за ним и жена, и дети, и слуги.

Отвесив положенное число поклонов, Михаил Андреевич встал с колен, и за ним поднялись все остальные. Нужно было срочно принять какое-нибудь решение — раздетые и голодные крестьяне ждали помощи.

— Покормите Григория, да пусть отдохнет, — сказал Михаил Андреевич слугам. — А ты, — обратился он к Савельеву, — успокойся. Завтра с утра поедешь на гнедой кобыле и скажешь крестьянам, чтобы ожидали — дня через два буду сам и помогу… — он хотел сказать «хлебом», но вспомнил, что весь хлеб сгорел в амбаре, — чем бог пошлет…

— Деньгами, — подсказала Мария Федоровна.

— Деньгами, — повторил Михаил Андреевич, понимая, что иного выхода нет, но при этом строго и недовольно взглянув на жену.

Когда все вышли из комнаты, к Марии Федоровне подошла няня Алена Фроловна. Она уже много лет не брала свое жалование, полагая, что у хозяев оно «целее будет».

— Коли уж так, вы возьмите мои деньги, — проговорила она негромко и, несмотря на свою тучность, с какой-то особенной грацией, с сознанием собственного достоинства поклонилась. — Раз уж такое дело, так что ж… Я обойдусь, чай…

— Нянюшка, милая ты моя! — с чувством сказала Мария Федоровна и обняла ее. — Я надеюсь, мы справимся и без твоих денег, но спасибо тебе, милая, родная!

Михаил Андреевич занял денег, где мог, и выдал каждому крестьянскому семейству по пятьдесят рублей: без крестьян он не мог бы восстановить и своего собственного хозяйства. Вернулся он мрачнее тучи.

Печальное происшествие не помешало семье в положенное время отправиться в деревню. К ее приезду крестьяне обстроились, был почти восстановлен и барский флигель. И снова потекло милое сердцу деревенское житье…

Из деревни возвращались в конце сентября. В городе меньше чувствовалось приближение осени: больничный сад был еще в полном уборе, и только изредка в воздухе проносились мягкие листья.

Казалось, все здесь чудесным образом изменилось: комнаты стали просторнее, а сад меньше. Алена Фроловна еще растолстела, теперь она при ходьбе слегка поддерживала колыхающийся живот, что, впрочем, не мешало ей так же энергично хлопотать по хозяйству. Никола я уже переваливался на коротких ножках, самостоятельно совершая путешествия от кресла к стене и обратно. А Верочка стала резво болтать, что теперь можно было вести с нею длинные беседы.

Сразу же после приезда начались усиленные занятия.

До сих пор обоих мальчиков учили дома: их первой книгой для чтения была история Ветхого и Нового Завета, специально приспособленная для юношества немцем Иоанном Гибнером. Небольшого формата, в блекло-зеленом, словно вылинявшем, переплете, она заключала в себе пленительный мир древних религиозных легенд и сказаний. Федя надолго запомнил титульный лист книги и напечатанные на грубой серой бумаге слова:

«Сто четыре

священные

истории,

выбранные

из

Ветхого и Нового