Глаза его заблестели, по щекам пошли красные пятна. Федор знал, что в такие минуты лучше всего дать брату выговориться, и молчал.

— Волков бояться — в лес не ходить! — меланхолически заметил Спешнев.

— А я и не хочу! Я вовсе не желаю с вами в лес! Да разве мы для этого собираемся?.. — и Михаил снова растерянно обвел взглядом лица.

Конечно, он нашел дружную поддержку: кому же охота «в лес»? Однако нашлись и другие, выразившие решительное одобрение Григорьеву. Когда к ним присоединились Пальм и Порфирий Ламанский, Федор и Спешнев переглянулись. Положительно, дело идет!

А вечером между братьями состоялось еще одно решительное объяснение. Михаил настойчиво требовал, чтобы Федор «бросил все эти глупости» и целиком отдался литературе. Федор уверял, что «ничего нет», что брат преувеличивает опасность. Но в глубине души знал, что охвативший брата страх далеко не беспочвенен.

Не прошло и недели, как к Федору зашел лакей Спешнева.

— Барин велел сказать, что у него до вас дело.

— Передай, что буду завтра. Сегодня не могу… занят.

Он действительно был чертовски занят: проклятый Краевский наседал, и нужно было во что бы то ни стало кончить обещанную ему часть романа к сроку.

Теперь он снова работал над отложенной почти два года назад «Неточкой Незвановой». Бог знает, откуда взял он ту самую широту взгляда, то сочувственное и снисходительное понимание своего мнительного и самолюбивого героя, которых ему не хватало раньше!

Загвоздка была, как обычно, в деньгах: по существу, писать (а значит, питаться и платить за квартиру) было не на что. За уже напечатанную в «Отечественных записках» первую часть «Неточки Незвановой» он получил сущие пустяки, так как почти всю причитающуюся ему сумму в виде аванса забрал раньше.

Странные отношения сложились у него с Краевским: начиная с того дня, когда Федор получил от своего будущего издателя сто рублей за ненапечатанного и даже еще не написанного «Двойника», он только «отрабатывал» взятые вперед деньги. Таким образом, он всегда оставался ему должен и всегда был у него в руках.

Вечером он долго не мог заснуть, — должно быть, переутомился. И все же встал рано утром и сразу же сел за работу, с тем, чтобы к шести часам освободиться и пойти к Спешневу. Но хотя он упорно не вставал с места, работа не ладилась — то ли не выспался, то ли мешала подступившая к сердцу тревога…

Наконец он оделся и вышел на улицу. Моросил мерзкий петербургский дождь, такой, при котором ни за что не отличишь весну от осени.

На Загородном проспекте он неожиданно встретил брата Андрея.

— А брат Михаил на тебя жалуется, — сказал Андрей после первых приветствий. — Говорит, что в последнее время с тобой что-то происходит…

— Устал я, — сказал Федор, — да и болезнь нет-нет, а дает себя знать.

— Ну, прощай, послезавтра увидимся.

— Послезавтра?

— Ну да, у брата, ведь послезавтра воскресенье — ты разве не будешь?

— буду непременно, — пообещал Федор.

Так, значит, сегодня пятница — собрание у Петрашевского! Как же это он забыл?

Дождь усилился, и скоро Федор промок до нитки. Проклятая жизнь — нет даже на извозчика! Он вспомнил, что рядом живет Яновский. Разве зайти обсушиться?

Через минуту он был уже у Яновского; тот настоял, чтобы Федор переоделся. Нательная рубаха Яновского была ему узка, а сюртук слишком длинен. Но все это были мелочи; напившись чаю, он снова воспрянул духом и, хотя поставленные у печки сапоги еще не просохли, готов был продолжать свое путешествие.

— А ведь дождь-то, смотрите, все льет! — воскликнул Яновский.

— Что же делать, батенька, дела, — отвечал Федор.

— Да куда вы так торопитесь?

— Дела, дела! — снова повторил Федор и отвернулся.

— Сегодня пятница, так, верно, к Петрашевскому? — не отставал Яновский.

— Да, к нему, — отвечал Федор. И как это он сразу не догадался сказать, что идет к Петрашевскому?

— До Покрова недалеко, но вы промокнете, — заметил Яновский. — Может быть, наймете извозчика?

— Да у меня ни ломаной копейки!

— Ну, так возьмите из копилки.

Яновский уже с год назад основал небольшой фонд помощи нуждающимся друзьям. Значительную часть фонда составляли его личные средства, и Федор это знал.

— Да разве мелочь какую-нибудь…

Но мелочи в копилке не оказалось, и пришлось взять десять рублей.

— Не беспокойтесь, я завтра же… Завтра возьму у брата и отдам… Вечером забегу, ежели позволите.

Он знал, что денег у брата нет, но ведь речь шла о сущей безделице — возместить то, что он истратит на извозчика да в худшем случае на завтрашний обед (под худшим случаем он разумел отказ трактирщика отпустить обед в долг), поэтому действительно был уверен, что вернет деньги Яновскому.

— если забежите, я, как всегда, буду рад, а об деньгах этих и говорить не стоит, — отвечал Яновский. — Кланяйтесь от меня Петрашевскому.

(Как-то раз Яновский и Петрашевский случайно сошлись на квартире Федора; он познакомил их, но заметил, что знакомство не доставило удовольствия ни тому, ни другому).

Завернувшись в старый плащ Яновского, в непросохших, противно холодящих ноги сапогах, он вышел на улицу и кликнул извозчика; тот мигом примчал его на Шестилавочную. В кабинете Спешнева горел свет: ждал…

Уже испытанное однажды чувство гордости оттого, что такой замечательный человек, как Спешнев, доверился ему и даже советуется с ним во всех важных случаях, вновь и с еще большей силой охватило Федора. И разве уже одно это не обязывает его к щепетильной верности и безоглядному самовыражению? И пусть даже их цели не осуществятся — разве забудет их подвиг свободолюбивая Россия? Ведь не забыла же она декабристов: «Не пропадет наш скорбный труд и дум высокое стремленье…»

…Как он и ожидал, Спешнев особенно интересовался Григорьевым: что знает о нем Федор, можно ли сразу афильировать его в общество или лучше подождать?

Они вполне сошлись на том, что Григорьев — человек недалекий, к тому же эффектер и позер. Но он был автором «Солдатской беседы», и странно было бы его не афильировать. Федор склонялся к тому, чтобы действовать решительно, а Спешнев предпочитал выждать.

— Посмотрим, каков он будет, как станет вести себя по отношению к товарищам. Ведь если наше мнение о нем верно, то оно чем-нибудь да подтвердится же!

Спешнев встал, прошелся по комнате. Поравнявшись со шкафом, привычно взглянул не темные корешки книг. Здесь были книги по философии, истории, политической экономии, крестьянскому вопросу; пестрели французские, немецкие, английские названия.

— Вот Петрашевский все требует, чтобы я изложил ему свою веру, и при этом ждет чего-то особенного. А между тем все так просто, что проще, кажется, и не бывает: я знаю, что мирным путем ничего добиться нельзя, и уверен, что революция не за горами… Ей я отдам все силы, всю кровь, даже жизнь! Вот, говорят, я не дорожу жизнью. Нет, я очень дорожу, уже потому дорожу, что предназначил ее для великого дела…

Он умолк и со странной отчужденностью посмотрел на Федора. Говорил он тихо, размеренно, в его движениях и жестах не было и следа той бурной экзальтации, которая была так свойственна Белинскому. Но каждое произнесенное им слово казалось удивительно весомым, за ним легко угадывались годы уединенной, напряженной работы. И Федор невольно подумал, что «загадочность» или, как говорили друге, «романтическая таинственность» Спешнева — это не что иное, как сдержанность политического вождя, расчетливая и разумная осторожность человека, поставившего перед собой большую революционную цель.

— Когда однажды Плещеев сказал, что считает формулу Луи Блана «A chacun selon ses besoins»{13} справедливее формулы Фурье «A chacun selon son capital, son travail et son talent»{14}, то Ханыков и Петрашевский были вне себя и договорились до того, что основа коммунизма, то есть абсолютное равенство, противоречит законам природы, — продолжал Спешнев. — Ну, как вам это понравится? А впрочем, сейчас дело не в этом. Не то плохо, что Петрашевский фурьерист, а то, что он боится народного восстания. Разумеется, не в личном смысле, — в этом его упрекать никак нельзя, скорее наоборот. Да и вообще он не однажды зарекомендовал себя настоящим храбрецом. Но никак иначе я объяснить его позицию не могу, заметьте, что он и пропагандировать-то предпочитает преимущественно средний класс — для того даже в мещанское танцевальное общество записался. Между прочим, Консидеран, самый верный ученик Фурье, звал к революции без всяких оговорок. «Мирный путь для развития Франции прегражден, — писал он в «Democratie pacifique» от двенадцатого февраля прошлого года, — упрямство правительственного большинства вызывает восстание», а двадцать пятого февраля решительно присоединился к крикам: «Да здравствует республика!» Вот если бы и наш Петрашевский, так же как Консидеран, звал к немедленному уничтожению монархии и учреждению республики! Впрочем, весьма вероятно, что он еще придет к этому…