Через секунду Федор и Ризенкампф уже сидели за столиком Винникова и его друзей. Винников подозвал официанта и заказал еще вина и закусок.

Это был тот самый Винников, с которым он учился в пансионе Драшусова. И хотя они почти не общались (а если и общались, то преимущественно ссорились), для Федора эта встреча была событием: впервые за долгие годы он повстречал человека из того далекого мира, который теперь, через несколько лет богатой событиями и превратностями жизни, представлялся ему едва ли не раем небесным на земле.

В пансионе Винников был шаловливым, веселым, хотя и склонным к жестокости и деспотизму, подростком (Федор прекрасно помнил всю историю с Витей Сокольским). Каким он стал, ни Федор, ни Ризенкампф так и не поняли. Держал он себя как добрый старый товарищ, но по лицу его порой пробегало облачко неудовольствия и усталости. Товарищи Винникова отнеслись к ним весьма дружелюбно; старший, с плешью, представился чиновником судебного департамента, а двое молодых — студентами университета по юридическому факультету. Из разговора видно было, что они и впрямь студенты, к тому же далеко не последние. Никаких подозрительных слов не было и в помине, беседа шла хоть и непринужденная, но вполне добропорядочная. Правда, сам Винников на вопрос о своих занятиях проговорил что-то уклончивое. И все же Федор сразу почувствовал, что ожидаемого наследства он не получил.

Из ресторана вышли все вместе. Потом как-то само собой получилось, что Федор и Винников остались наедине. Они присели на скамейку Летнего сада, но разговор не клеился.

И тогда Федор неожиданно для самого себя разоткровенничался: рассказал Винникову о своей жизни в училище, о Кремневе, поделился кое-какими мыслями и мечтой стать писателем.

Винников не сообщил о себе ничего. Но на прощанье сказал:

— Бросай-ка ты это все — и училище свое, и бумагомарание. — Он взял Федора за пуговицу, слегка подтянул к себе и добавил внушительно: — Есть дела куда интереснее и приятнее!

— Какие же это дела? — спросил напрямик Федор. Он не счел нужным объяснять Винникову, что ни на какие блага мира не променяет свое бумагомарание, просто ему было интересно узнать, чем же все-таки занимается его однокашник. — Ты говори, что же ты?

Может быть, Винников уловил в словах Федора оттенок иронии. Во всяком случае, он поглядел на него с некоторой опаской.

— Да уж такие, в которых нет ни заботы о ближнем, ни беспокойства о судьбе будущего человечества, — теперь он, и отнюдь не скрываясь, насмехался над Федором. — Если хочешь, мне и н то и на другое, то есть и на ближнего и на будущее человечество, глубоко наплевать!

Федор ничего не ответил, но посмотрел на Винникова с еще большим интересом.

— Живешь ты, как я вижу, скучно, — продолжал тот, — удовольствий не знаешь. Мой же тебе совет — пользоваться ими как можно больше, хотя бы потому, что как ни говори, а на том свете у тебя такой возможности не будет. Если нуждаешься в деньгах, за этим дело не станет. Ну, да мы еще с тобой потолкуем, а пока прощай: здесь недалеко, на Фонтанке, меня один человек дожидается.

Они обменялись адресами, и Федор решил обязательно встретиться с ним снова: что-то очень любопытное было в этом человеке, и стоило потрудиться, чтобы понять его до конца.

На следующий день он уехал к брату, надеясь отдохнуть и от Петербурга, и от училища, и от Андрюши. Но отдохнуть не удалось, слишком напряженными и волнующими были постоянные литературные беседы м Михаилом, слишком обильны впечатления от множества новых людей, с которыми ему пришлось столкнуться.

Чувство усталости не помешало ему подвести итоги. Нет, реальная жизнь в целом, вернее — жизнь того круга людей, с которыми был связан брат, ему не нравилась. Не нравилась ему и жена брата, совсем молоденькая, пухленькая немка («кусочек свежего мяса», — определил он про себя в первую же минуту), не нравились и ее родители — степенные, исполненные чувства собственного достоинства бюргеры, не нравилось и местное общество — такие же скучные, лишенные духовных интересов люди. Вместе с Михаилом и Эмилией он не раз бывал на семейных вечерах в домах, близких или даже родственных семейству ее отца, и не вынес оттуда ничего, кроме ощущения непроходимой скуки. Разговоры о браках, приданом, картах, в лучшем случае о заезжих театральных звездах, крошечный, как булавочная головка, чиновничий мирок с его постоянными сплетнями, завистью и недоброжелательством, ужасающая добропорядочность, чопорность и убийственная скука — все это скоро надоело ему донельзя.

В конце июля в Ревель приехал Ризенкампф. Зная, что Федор не сегодня-завтра возвращается в Петербург, он поспешил к Михаилу. Его встретила подобранная и в меру кокетливая Эмилия.

— А Федор пошел гулять, — сказала она так, словно сообщала приятнейшую новость, — но Миша дома и будет рад вас видеть.

Михаил сидел у камина с трубкой в зубах и перелистывал большую, едва вмещавшуюся на его коленях книгу.

— Да кто его знает, где он бродит, — ответил он на вопрос Ризенкампфа. — Сперва все дома сидел да сопровождал нас по гостям, а теперь каждый вечер уходит и бродит где-то один.

Ризенкампф согласился подождать, и тут Михаил начал упрашивать его поселиться в Петербурге вместе с Федором.

— Андрей скоро поступит в училище, и брат опять останется один. Он хотя и полагает, что это для него лучше, но со стороны виднее. Между прочим, у нас ему произвели полный ремонт белья, а при его непрактичности прачка за три месяца все разворует. Да и во всех других отношениях ему было бы лучше с вами.

Ризенкампф ничего не ответил Михаилу, ни словом не обмолвился о предложении Михаила и Федору. Однако о разговоре этом не забыл.

Через несколько дней после возвращения из Ревеля Федор пошел по оставленному Винниковым адресу. Винников снимал две комнаты в пансионе средней руки. Это были самые обыкновенные «шамбр-гарни», впрочем, богато и со вкусом обставленные. Федора встретила молодая, изящно одетая женщина с обнаженными руками.

— Винников должен скоро прийти, он обещался к обеду. Может быть, вы подождете?

Она усадила его в кресло и вышла.

Федор удивленно посмотрел ей вслед — он никак не предполагал, что у Винникова такая подруга: она была высокой, стройной, видимо сильной, пожалуй, даже самоуверенной, но это нисколько не отнимало и у нее мягкости и грациозности. И движения и слова ее были удивительно милыми и естественными. Он вдруг вспомнил о людях, окружающих семью брата; странный скачок мысли заставил его противопоставить им Винникова с его проповедью ничем не ограниченных удовольствий и с такой неожиданно простой, привлекательной и, вероятно, умной женщиной. В душе его шевельнулось теплое чувство к Винникову, и когда тот уверенной, хотя несколько ленивой, вразвалочку, походкой вошел в комнату, он крепко и с истинным удовольствием пожал ему руку. Однако Винников не улыбнулся.

— Что зашел, это хорошо, — сказал он, чуть хмуря блестящие мягкие брови, — только сейчас у меня и часа свободного не сыщется. Вот разве что пообедаем вместе.

— Можно и в другой раз, — сказал Федор. Он видел, что Винников чем-то озабочен, и не обиделся.

— Ты подсаживайся к столу, — продолжал тот, — сейчас подадут.

И действительно, подали тотчас же, — видимо, в доме был заведенный твердой рукой порядок.

За обедом Федор повнимательней присмотрелся к подруге Винникова. Волосы у нее были темно-русые, глаза почти черные, сверкающие, гордые, лицо дышало свежестью и здоровьем. Нижняя губа чуть выдвинулась вперед, но неправильность эта нисколько не портила ее лицо, скорее даже украшала его, придавая ему особенную выразительность и характерность.

Федор заметил пытливый и взволнованный взгляд, брошенный ею на мужа, и понял, что пришел не вовремя.

— Ой, да ты ведь, кажется, увлекаешься литературой, — проговорил вдруг Винников, — так вот тебе собеседница: читает с утра до ночи, скоро не останется ни одного русского или французского писателя которого бы она не прочитала!