Однажды Григорович отсутствовал недели две, а затем неожиданно ввалился в квартиру Достоевского без мундира, веселый и счастливый.

— Все, все! — закричал он еще с порога. — Расквитался, совсем расквитался с проклятым училищем!

И Федор, и Трутовский, и Андрюша знали, что увлеченный рисованием и сокрушенный так и непонятыми математическими формулами, Григорович уже давно свою матушку забрать его из училища и определить в Академию художеств. И вот теперь, по-видимому, все устроилось. Впрочем, Федор уже неделю назад слышал о какой-то скандальной истории, главными действующими лицами которой были Григорович и… великий князь Михаил Павлович. Но толком ничего не знал.

— Ну вот, наконец-то, а мы уже давно тебя поджидаем, — приветствовал он Григоровича. — Рассказывай, что стряслось?

— Стряслось много, а кончилось — вот видишь! — и, счастливо поблескивая глазами, он указал на свою штатскую одежду. — Лучше и не надо!

— Расскажите, пожалуйста, — присоединились к Федору Андрюша и случившийся здесь же Трутовский.

Едва в передней послышался голос Григоровича, Андрюша вышел из своей комнаты: этого высокого и тощего, но всегда оживленного и ни на минуту не умолкающего молодого человека он предпочитал всем другим товарищам Федора и нисколько не смущался в его присутствии. Впрочем, даже всегда угрюмый, нечистый на руку и к тому же любитель выпить Егор — и тот при посещении Григоровича выходил из кухни и, остановившись в дверях общей комнаты, прислушивался к его рассказам и улыбался.

— Ну, конечно, расскажу! — охотно откликнулся Григорович.

И сразу же начал:

— В позапрошлую субботу меня отпустили на воскресенье к матери. И вот часов эдак в шесть вечера, только я свернул с Невского на Большую Морскую и подошел к Кирпичному переулку, — знаете, где магазин картин и древностей, — как подле меня останавливается навытяжку какой-то военный и говорит: «Вы пропустили великого князя!» Я смотрю, где бы это мог спрятаться великий князь, и действительно вижу буквально в двух шагах от себя щегольскую коляску с опущенным верхом, из-под которого выставляется треугольная шляпа. Сказать правду, я здорово испугался! Но пока я раздумывал, как быть, створка кареты отворилась, затянутая в лайковую перчатку рука изобразила какой-то непонятный крючок, и в ту же секунду раздался хорошо знакомый голос: «Поди-ка сюда!»

Ну, тут уж я, признаться, совсем потерял голову: шутка ли, сам великий князь зовет к себе — и не для чего-нибудь, а явно для распеканции! Черт знает, как это со мной произошло, но только я, ничего не ответив, бросился в стеклянную дверь магазина, приходившуюся как раз напротив этого места, где меня остановил военный. В магазине никого не было, я отворил дверь за прилавок, откуда неожиданно попал в кухню и чуть не сбил с ног толстую кухарку с подоткнутым фартуком. Увидев меня, она вскрикнула дурным голосом и выронила из рук рыбу, которую в тот момент чистила; разумеется, я не остановился, а выскочил в другую дверь и, стремительно пролетев через двор, бог знает как очутился в другом магазине, выходившем на Мойку. Тут меня схватил за руку какой-то приказчик и повел к восседавшему за конторкой чрезвычайно важному не вид немцу, как выяснилось потом — хозяину мебельного магазина. Немец внимательно поглядел на мою форму и спросил, что я здесь делаю. Ну, я не стал таиться и все рассказал. Немец снял очки, посмотрел на меня близоруким взглядом, протер их, снова надел и… рассмеялся! Всю важность с него как ветром сдуло. Потом он провел меня по внутренней лестнице к своему семейству — мамаше, жене и двум довольно миленьким девочкам, которым я снова все рассказал. Они наперебой утешали меня, говоря, что авось великий князь не заметил моей формы. Я и сам так подумал и немножко успокоился, а когда совсем стемнело, посмешил к матери. Не желая ее тревожить, я ничего не рассказал. Через некоторое время мы улеглись спать, а ночью, часа в два, в матушкиной квартире пронзительно зазвонил звонок. Это был посланный из училища сторож: он объявил, что в училище что-то случилось и разосланным по всему городу сторожам велено как можно скорей собрать всех офицеров. «Нет, — думал я, — видать, зорок наш великий князь, меня-то он, может быть, и не разглядел, но в форме не ошибся!» Придя в замок, я застал там человек двадцать пять офицеров — все были в волнении и бранились. Рассказывали, что кто-то из офицеров пропустил великого князя, не сделав ему фронта, и тот приказал к десяти часам утра собрать всю роту, а если найдется виновный, то привести его во дворец. Я подумал, что если не отыщется виновный, то все училище запрут в стенах замка и это ляжет пятном на мою жизнь. Поколебавшись немного, я решил все рассказать барону Розену. Ты ведь знаешь, он сменил Фере, но нисколько на него не похож. Розен похвалил меня за чистосердечие и тотчас распустил всех по домам, а наутро приказал мне надеть новый мундир и повел во дворец.

До этих пор Григорович рассказывал почти без всяких пауз, но теперь, видимо, утомился и на секунду умолк.

— Ну, и что же дальше? — поторопил его Федя.

— Сейчас, сейчас, дай отдышаться… — Он хотел было спросить у Егора чаю, но увидел расширенные напряженно ждущие глаза Андрюши и передумал. — Так вот, значит, пришли мы во дворец, стали в приемной и ждем, а мимо нас так и валят друг за дружкой генералы да адъютанты, в парадной форме и при всех орденах…

— Господи Исусе! — уронил стоявший в дверях Егор.

— Да, представь себе, братец, все генералы да адъютанты. У меня уж и ноги от страха подкашиваются, а Розен меня все подбадривает, даже раза два перекрестил. Наконец нас зовут. Гляжу — в глубине кабинета сидит сам великий князь, а по бокам стоят генералы. «Этот шалопай был вчера пьян!» — говорит великий князь Розену и прямо-таки сверлит меня своими недобрыми глазками… — Григорович произнес слова великого князя так похоже, что Федор невольно улыбнулся.

Между тем Григорович снова умолк, но, видимо, не потому что устал, а о чем-то задумавшись.

— Ну, и что же Розен? — не удержался Андрюша.

— Ах, друг мой, если бы ты только знал, что это за человек! Недаром его в училище его так любят. Шутка сказать: противоречить великому князю, и ради чего — чтобы избавить от наказания какого-то недоучившегося офицера! «Ваше величество, — отвечал Розен великому князю, — этот инженер-прапорщик отличается у нас хорошим поведением и никогда ни в чем худом не был замечен, он всегда почтителен к начальству и глубоко уважает ваше высочество».

И опять это было произнесено так, что Федор увидел перед собой добрейшего Розена.

— «Почтителен? Гм… Вот этого-то я, откровенно говоря, и не заметил. Представьте, господа, — добавил великий князь уже несколько смягченным голосом, обращаясь к генералам и адъютантам, — вчера этот шалопай не сделал мне фронта, я подозвал его, и что же вы думаете? — он скрылся от меня в магазине и удрал. Я тотчас же послал за ним Ростовцева, который ехал со мною, но нигде не могли его отыскать — точно испарился!» Должно быть, — продолжал Григорович, — это слово очень понравилось великому князю, потому что он два раза повторил: «Испарился… да, испарился» — и наконец засмеялся, а потом приказал Розену посадить меня под арест и не выпускать вплоть до специального разрешения. Таким образом, слову «испарился» я обязан своим спасением…

— Что же, он сам потом разрешил тебя выпустить?

— Ну да! Забыл, конечно! А наше начальство не смело ему напоминать, и я, наверное, сидел бы до сей поры, если бы не заболел. Меня перевели в лазарет, и в тот же день матушка согласилась забрать меня из училища… Вот я и вольный казак и теперь поступаю в Академию художеств!

— Если бы вы знали, как я вам завидую! — воскликнул Трутовский.

Впоследствии он тоже вышел из училища и тоже поступил в Академию художеств. Трутовский был несомненно талантлив, уже и тогда рисовал удивительные, всегда поражающие Федора глубиной и меткостью карикатуры на преподавателей.

Вскоре пришел Ризенкампф, и друзья сели за карты. Федор не любил карт и широко распространенный среди знакомых преферанс считал пустой тратой времени. Но азартные игры — банк и штосс — привлекали его: сознание полной зависимости от слепого случая таило в себе своеобразное (хоть и необъяснимое) удовольствие. Конечно, результат игры отнюдь не сводился к выигрышу или проигрышу, а знаменовал нечто гораздо более существенное — благоволение или неблаговоление случая, судьбы. Даже при самых незначительных ставках он весь дрожал, прежде чем открыть решающую карту. Где-то в дальнем уголке души он со страхом и недоумением сознавал, что мог бы проиграть в карты не только огромное богатство, если бы оно у него было, но и свой литературный дар (он, кажется, был). Просто удивительно, какая притягательная сила в этом вызове судьбы! Разумеется, чем крупнее были ставки, тем сильнее и острее были сопряженные с ними переживания.