— Товарищи крестьяне! Мы вынуждены пойти на крайние меры и поджечь дом, в котором засели бандиты, убивающие и грабящие вас же, мужиков, не щадящие при этом ни баб, ни детей. Кто попробует начать тушить пожар, будет тут же арестован, как пособник бандитов.

После таких слов, естественно, пыл у мужиков сразу же погас и они, словно заворожённые, только и смотрели на полыхающее пламя, языки которого вздымались к небу всё выше и выше.

Антоновцы, однако, не предпринимали никаких попыток сдаться. Начальник милиции начал было даже уже сомневаться, есть ли кто в доме. Но как раз в этот момент открылись сразу три окна, из которых в толпу милиционеров и коммунистов полетели бомбы. В толпе началась паника и суматоха. Воспользовавшись этим, братья Антоновы с Токмаковым выскочили из дома и, бросая в разные стороны гранаты, прокладывали, таким образом, себе путь. Никто не успел даже выстрелить. Когда же опомнились, антоновцы уже исчезли.

В очередной раз Антонов продемонстрировал коммунистам, кто является истинным хозяином положения. Волк снова оказался хитрее охотников.

И всё-таки Антонов где-то в подсознании испугался. Возможно, не выдержал постоянного стресса и постоянной охоты за собой. А возможно, и не уверен ещё был в своих соратниках и силах своей пока ещё не очень большой армии. Как бы то ни было, но в феврале 1920 года в Кирсанов пришло письмо на имя начальника уездной милиции, подписанное самим Александром Антоновым (правда, не исключено, что пусть мысли и были Александра, но пером водила всё-таки рука Дмитрия Антонова). Впрочем, это можно было воспринять и как вызов действующей власти: мол, я тебя не боюсь, но приглашаю к сотрудничеству. Кто теперь это поймёт?

"Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли — я не враг Советам, не бандит. Я всего лишь партийный противник. Я и сам готов бороться с бандитизмом, как я это и делал с успехом, находясь на должности начальника Кирсановской милиции. Надеюсь, об этом в Кирсанове ещё не забыли. А то, что вы называете антоновской бандой, — является Народной армией, не согласной с репрессиями, проводимыми продовольственными отрядами и наиболее отпетыми представителями Советвласти.

Готов предложить свои услуги и в дальнейшем, несмотря на все наши нынешние разногласия. Хотя, вы же понимаете, что нынче очень многое нас с вами разделяет, и, дабы быть уверенным в своей неприкосновенности, пусть руководство Кирсановского уезда опубликует в прессе заявление о неприкосновенности моей личности и моих ближайших сподвижников. Публикацию буду воспринимать, как согласие на сотрудничество. Отсутствие же оной, как указание к продолжению боевых действий..."

Начальник милиции тут же явился с этим письмом в Чека. Там созвали срочное совещание с приглашением всего руководства уезда.

— Ни в коем случае нельзя идти на поводу у этого бандита! — решительно произнёс Сокольский.

— Это вообще-то называется ультиматумом, — ответствовал председатель уездной Чека Меньшов. — И даже разговора быть не может ни о каком сотрудничестве с ним.

— А я воспринимаю это письмо, как крик отчаяния, — сказал начальник милиции. — Антонов понял, что ему с нами не совладать и предлагает свои условия для сдачи.

— Он должен сдаться без каких бы то ни было условий, и баста! — стукнул кулаком по столу Меньшов.

На том совещание и закончилось.

Ответ же властей на письмо Антонова оказался своеобразным: было принято решение на базе дислоцирующихся в Тамбовской губернии частей создать ударную кавалерийскую группу под командованием Дмитриенко в составе двух полков. Командиром первого стал Переведенцев, второго — Бриммер. Эти полки и были брошены на антоновцев.

Однако Дмитриенко зачастую излишне увлекался военными действиями, и чекисты не успевали зачищать освобождённые деревни от антоновской связи и, вследствие этого, в центр поступали не всегда достоверная информация об установлении советской власти на местах.

Особенно усердствовал в преследовании Антонова Бриммер. Он не давал ему покоя, но, тем не менее, всегда оказывался в проигравших — кони красной кавалерии были слабее откормленных лошадей антоновцев, которые без проблем уходили от погони. Антонов способен был делать в сутки рейды по 90-120 вёрст, красные же кавалеристы дотягивали едва до восьмидесяти. Более того, эта мобильность антоновцев приводила и к совершенно неожиданным результатам: он неожиданно окружал целые батальоны и, используя фактор внезапности, успешно разоружал их. Выездная сессия Чека не раз пыталась остудить пыл Дмитриенко, но тот формально не подчинялся чекистам, и выполнять их указания ему было необязательно. Такая несогласованность в действиях красных, разумеется, была только на руку Антонову. Он постепенно приходил в себя после зимней охоты на него, набирался силы и здоровой наглости.

В бывшее имение Матвеева Трескинской волости Кирсановского уезда снова приехал Антонов с братом Дмитрием, Иваном Ишиным и Петром Токмаковым и со своим адъютантом, бывшим сельским учителем Старых. Токмаков любил это место. Он здесь часто проводил часы отдыха ещё будучи начальником Трескинской милиции. Старый помещичий дом, чудом уцелевший после межреволюционных погромов и поджогов семнадцатого года (между синим Февралём и красным Октябрём), служил прекрасным местом, где можно было расслабиться, сплясать, попеть, а после этого затопить русскую баньку, да и оттуда, что называется, с огня — прямо в полымя, то есть в пруд голышом, особенно в зимнее время. Нет ничего прекраснее этого для русского человека! В такие минуты отдыхало не только тело, но и душа.

Токмакову удалось пристрастить к этому месту и своего друга Александра Антонова.

Дорогих гостей встретил, как и прежде, председатель Союза трудового крестьянства Трескинской волости Фомичев. Столы были накрыты и ломились от яствий и питий, несмотря на голодное время во всей остальной России. Рекой лился самогон и спирт, конфискованный с винного завода. Жирные мужицкие бараны здесь же резались и жарились на кострах. Баня была заранее истоплена, оставалось лишь в последний момент поддать жару. Самые лучшие девки из окрестных деревень и хуторов готовы были увеселять компанию хоть до зари.

Здесь они могли не беспокоиться о своей безопасности. Вокруг села, по окраинам, стояли караулы из мужиков с вилами, кольями, топорами и косами, те самые, которых Антонов прозывал "вильниками". На мельнице сидел наблюдатель, а в самом селе, у центральной усадьбы, которую антоновцы именовали штабом, стоял пулемёт и постоянно дежурило 10-15 всадников.

Веселье было в самом разгаре. Заиграли сразу четыре гармошки, запели "Шарабан".

— Где Надя? — крикнул подвыпивший Антонов.

— Я здесь! — из-за соседнего стола поднялась красивая, черноволосая с лёгкой проседью Надя Дриго, жена расстрелянного красными офицера.

— Давай ой-ру!

Офицерскую вдову не нужно было упрашивать несколько раз. Тут же снова заиграла музыка, Надя пустилась в пляс. Вскоре не выдерживает Ишин: он выскочил из-за стола, напялил на себя лисьи шубы и начал под ту же музыку бестолково, не всегда в лад, поскольку не мог уже себя, как следует, контролировать, топать, выбивая чечётку. Адъютант Главоперштаба Старых сидел на задней лавке с дочерью местного попа, робко, но напористо потискивая её. Та так же, как и её ухажёр, была подвыпивши, но всё же стыдливо похихикивала и ненастойчиво пыталась отбиться от назойливых рук антоновца.

— Ах, Иван Александрович, вы меня совсем засмущали. Что может подумать об нас с вами папенька?

— А что?! Я же н-не отказываюсь. Я, как любой честный мужчина, готов на вас жениться.

— Полноте, Иван Александрович. Я же знаю, что у вас в селе Калугино есть законная жена.

— Это-о... — Старых несколько замялся от неожиданности и даже икнул. — Так она же осталась в прошлом. Она ведь на сторону красноты перешла... Так что я теперь, можно сказать... вдов.