— Да уж смотрим. Не ты ли его и запустил? — грозно глянул на Рябого Устин.

— Бог с тобою, — отмахнулся Рябой. — Вот те крест, не моя работа, — перекрестился он и спрыгнул на землю, подходя к толпе. — Но знаю я, кто это сделал. И считаю, что правильно. Попили нашей кровинушки баре при царе, пора и честь знать. Или землю нам отдавай, или сгоришь в геенне огненной. Так рассуждаю, бабы?

Рябой обвёл глазами присутствовавших баб, но те молчали, ещё крепче обняв своих малолеток.

— Али я не прав, мужики? — растерянно произнёс он, теперь уже устремив взгляд на всю толпу сразу.

— Може, конечно, и прав, — раздумчиво протянул Устин Подберёзкин. — Токмо не нам, грешным, судить о том.

— Ежели не нам, так кому же тогда?

— Есть бог, он за нас и рассудит, — поддержал земляка Антипов.

— Чего ж твой бог не рассудил оставить твоих деток маленьких, померших от голодухи, — возразил Рябой.

— На то, знать, была воля божья, — вступила в разговор вместо мужа Иванова жена. — А коли богохульничать сюда прибыл, то иди себе подобру-поздорову, куда шёл.

— Так шёл я, собственно, к вам. Негоже, мужики, отрываться от всего уезда. Вона, как пылает. И ведь никто нам и слова не говорит. Знать, сила наша теперича, а, мужики?

— Мы своего барина жечь не будем! — сказал, как отрезал, Подберёзкин.

— Да, двое моих деток померли в девяносто первом с голодухи. Зато трое других, благодаря барину нашему, Владимиру Ивановичу, вона, какими лбами вымахали, — кивнул чуть назад и наискось Антипов, указывая на двух взрослых сыновей и дочь, стоявших чуть поодаль.

— Да у нас много таких, кого барин от голода спас, — заговорила Нюрка. — Почитай, вся Вернадовка будет, и Подъём весь.

— Да, небось, и у вас, в Пичаевке, таких немало, — добавила Анфиса, жена Антипова.

— И чем это замаслил вас ваш барин, что вы даже супротив всех уездных деревень идёте?

— Тебе того не понять, Рябой, — сказал Подберёзкин. — У тебя, чай, кроме одних портков да одной рубашки и надеть-то нечего. Значит, и терять ничего не потеряешь. А мы люд работный, у нас и в дому сытно, и на теле не худо. Ехал бы ты назад, Фома.

Фома обозлённо смотрел на толпу. Толпа молча смотрела на Фому.

— Холопы вы были, холопами и помрёте, — махнул рукой Рябой, взбираясь на коня. — Я-то уеду, мне чего, но красный петух ведь просто так не успокоится. Эта птица обжористая. Н-но! — ткнул пятками коню в бок Фома и поскакал прочь.

Спустя три дня в московской квартире Вернадского объявился Вернадовский управляющий Фрол Прокопьевич. Со слезами на глазах этот здоровенный бородатый мужик ввалился в кабинет к Владимиру Ивановичу и упал перед ним на колени, бия поклоны.

— Простите, барин Владимир Иванович. Виноват! Велите на смерть плетями меня забить. Не доглядел!

Вернадский не сразу пришёл в себя от неожиданности. Наконец, успокоился, подошёл к управляющему, попытался поднять его за плечи.

— Успокойся, Фрол Прокопьевич. Встань, и расскажи, что случилось.

— Сгорела, сгорела-то ваша усадьба, барин, — поднимаясь и отирая от слёз глаза и продолжая одновременно рыдать, произнёс управляющий. — Не доглядел я, барин. Виноват! Но не наши подожгли, вот вам крест, барин, не наши. Не иначе, как Фомка Рябой постарался. Мужики говорили, что накануне прискакивал он и всё понуждал...

— Ещё раз прошу тебя, голубчик Фрол Прокопьевич, успокойся, сядь, вон, на стул, и расскажи всё по порядку. А то ведь я так ничего и не понял.

После пожара ни разу больше Владимир Иванович Вернадский не посещал своё имение. И только спустя много лет, в августе 1943-го, возвращаясь в Москву из эвакуации, посмотрел он на родные и до боли знакомые ему места из окна вагона. Выйти не удалось — тот поезд на станции Вернадовка не остановился.

Едва известие о Февральской революции в России достигло Швейцарии, в Цюрихе был образован комитет по возвращению проживающих в Швейцарии русских эмигрантов, возглавили который меньшевик Семён Бронштейн (Семковский ) и большевик Сергей Багоцкий. Всего русских социалистов в то время в Швейцарии проживало свыше пятисот. Революция сблизила всех — вместе искали выход эсеры и бундовцы, меньшевики и большевики. Поначалу комитет (Владимир Ленин, кстати, в совещаниях комитета участия не принимал, отправлял туда вместо себя Зиновьева) попытался организовать возвращение русских в Россию через союзные Англию и Францию. Но после того, как выяснилось, что французы с англичанами будут чинить препятствия некоторым политическим группам среди эмигрантов (в первую очередь, большевикам, но и не только: тут же стало известно, что тогда принадлежавший к меньшевикам Троцкий при своём возвращении из Америки был интернирован в Англии; англичанами же было конфисковано несколько писем Ленина, которые тот посылал в Америку), комитет вступил в телеграфные переговоры с министром иностранных дел Временного правительства Павлом Милюковым, чтобы добиться пропуска через Германию, на условиях обмена на соответствующее число германских военнопленных или интернированных в России. Переговоры, однако, затянулись. Милюков ссылался на необходимость получить согласие на обмен у Совета рабочих депутатов, который возглавлял меньшевик Чхеидзе, а Совет вёл себя нерешительно. И тут лидер меньшевиков в эмиграции Юлий Мартов высказал мысль, которой сам же впоследствии и испугался: связаться непосредственно с германским посольством в Берлине и вступить с ним в переговоры об условиях пропуска русских эмигрантов через Германию. Поначалу абсолютно все эту идею отбросили. Но...

Едва получив сообщение о революции в России, Ульянов-Ленин срочно потребовал, чтобы в Цюрих приехал Зиновьев. Он стал рваться в Россию, понимая, что там творится история, к которой он пока не имел никакого отношения. Так ведь можно и остаться не у дел!

Сон у Ленина пропал напрочь. Вместо этого по ночам он строил самые невероятные планы возвращения в Россию. Можно перелететь на аэроплане. Но это же полный бред, который Ленин решился произнести вслух только своей жене, Надежде Крупской! Не хватало самой малости — денег, чтобы купить этот самый аэроплан, и разрешения швейцарских властей на пролёт над страной.

— Я боюсь, что выехать из этой проклятой Швейцарии не скоро удастся.

— Нужно достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, — предложила Крупская. — Лучше всего шведа: швед вызовет меньше всего подозрений.

— Паспорт шведа можно достать через шведских товарищей, но мешает незнание языка, — возразил Ленин.

— Может быть, немого шведа?

— Можно и немого, но легко проговориться. Заснёшь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадёт вся конспирация.

Тем не менее, телеграмму в Стокгольм Якову Ганецкому (Фюрстенбергу), члену ЦК РСДРП(б) он послал: нельзя ли перебраться в Швецию через Германию как-нибудь контрабандой? "Какая это пытка для всех нас сидеть здесь в такое время", — добавил он.

Самые фантастические идеи рождались в голове у Ленина. Даже обратиться за помощью к своим противникам, но таким же политическим эмигрантам, как и он сам. В одном из писем к Инессе Арманд в те дни он писал:

"В Кларане (и около) есть много русских богатых и небогатых русских социал-патриотов и т.п. (Трояновский, Рубакин и проч.), которые должны бы (выделено мной — В.Ю.) попросить у немцев пропуска — вагон до Копенгагена для разных революционеров.

Почему бы нет? Я не могу этого сделать. Я "пораженец".

А Трояновский и Рубакин + Ко могут.

О, если бы я мог научить эту сволочь и дурней быть умными!..

Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари держать, что дадут!

Конечно, если узнают, что сия мысль исходит от меня или от Вас, то дело будет испорчено...

Нет ли в Женеве дураков для этой цели?.."