И я ушел. А Маша, конечно, в свой лишний утренний час все еще находила для себя заботы.
У ворот, словно ждал он меня, попался опять Шахворостов. С каким-то мужиком. Совсем незнакомым.
— Привет, Барбин! — говорит. — Как отдохнул вчера?
— Хорошо отдохнул, — говорю.
— По Енисею плавали?
— По Енисею.
— Завидую, — говорит. — А мне не повезло. В субботу с обеда поехал вот к другу в Черноречинскую. Бумажник с деньгами и с документами при выходе из вагона вытащили. Семьсот сорок рублей пискнуло. А паспорт на перрон утром в воскресенье, черти, подбросили. Ну, вместо отдыха всю субботу и воскресенье в черноречинской милиции я и провел. Разные протоколы да акты о происшествии составляли. Знакомьтесь: Барбин — Сидоров.
— Очень приятно, — говорю. Но даже руки ни Илье, ни этому самому Сидорову не подал. — Извиняюсь: опаздываю на работу.
Хороший понедельник начался как-то не так. Но я знал, что через полчаса я уже буду в кессоне, возьмусь за привычный мне инструмент, заиграют мускулы, разогреется кровь — и все пойдет замечательно.
Енисей был такой же красивый, как и вчера. Спокойный, могучий. Только гуще, плотнее стлался вдали голубой дымок.
Какой-то старик с палочкой стоял на берегу, поглядывал издали на нашу стройку. Остановил меня:
— Ты не оттудова? Чегой-то целый месяц хожу на берег, а быки, как были, все одинаковые. Не выше. Когда же?
Посмеялся я. Пришлось коротко объяснить ему, что мостовые опоры все время растут да опускаются в воду. Но слова старичка запали мне в душу. Ждут люди мост. Когда же? Человек, оказывается, целый месяц ходит на берег. Так и другие. Вот праздник будет для народа, когда над рекой сомкнутся арки пролетов, верхний настил моста мы бетоном и асфальтом зальем, а секретарь крайкома партии разрежет красную ленточку: «Шагайте, дорогие товарищи!»
У катера встречает всех Виталий Антоныч.
С подачей давления нелады.
Виталий Антоныч сжатый воздух чаще давлением называет. Мудрят у компрессора инженеры. На аварийной подаче начинать работу нельзя. Пока исправляют компрессор, гляди, вся наша смена пройдет.
Опять не так начался понедельник!
— Распоряжение есть вынужденный простой вам записать, — говорит Виталий Антоныч. — Так что можете по домам. — И на Кошича: — Вот, кстати, и плечи у Николая отойдут. Больно, поди, даже пошевелить.
Кошич крутит, вертит руками во все стороны.
— Нет, ничего. — И к Виталию Антонычу оборачивается с улыбкой.
Петя, Петр Фигурнов, сбивает с себя кепку с затылка на лоб.
— Ну что же, пошли тогда. Для ясности.
Но никто не идет. Все стоят и ждут чего-то. У меня чувство такое, будто это именно я испортил компрессор. По лицам вижу, и у всех вроде этого. Для всей земли советской — понедельник. По малой мере сто миллионов людей полезным делом заняты, а у нас, видите ли, «вынужденный простой»… Но кто нас «вынудил». Это у компрессора простой. Почему должны мы простаивать? Повернуться сейчас спиной к Енисею и пойти домой… Да со стыда сгоришь! Так и будет казаться, все глядят вслед тебе и спрашивают: «А что это за бездельник такой идет?» Вынужденный простой! Как там его ни называй, а это одинаково, что просто потихонечку от товарищей с работы удрать.
— Нет, — говорю, — давайте не пойдем по домам, ребята. Что, другого дела нам не найдется? Не могу.
— И я не могу, — сказал Тумарк.
Так один за другим все сказали. И Петр Фигурнов поправился:
— Я ведь позвал домой только по необходимости.
Но Виталий Антоныч даже замахал руками:
— Все наряды мастерам в конторе заранее расписаны. Мне поставить вас некуда. И у каждого мастера свой комплект. Можно, конечно, в контору сходить. А время тоже течет. Пошлют куда-нибудь на протоку. Опять течет время. Полсмены пройдет. А ради полсмены в конторе и наряд выписывать не станут: бухгалтерия запутается — кессонщики на разной работе. Ладно, гуляйте. Милым женушкам вашим привет.
Правильно. Все справедливо. Но все равно стоим. Это как бывает в кино на очень интересную картину. Объявят: «Граждане, билеты все проданы». А народ не отходит от кассы, чего-то ждет: вдруг кассир ошибся и какие-то билеты все же найдутся?
Рабочий день разгорается. Гуще по понтонному мосту пошли грузовики. В утренней тишине слышно, как на Правом берегу завизжали бревнотаски. На острове Отдыха застучал движок. Там работают бетономешалки. Для нашего моста полуарки готовятся. Заворочались в речном порту длинные шеи подъемных кранов. Садовники на клумбах у пассажирского дебаркадера цветы высаживают. Женщины на Енисее белье полощут. Рабочие улицу под асфальт готовят, машины подвозят чистую гальку речную, а девушки в штанах лопатами ее разгребают, ровняют. Где закончат, чугунный каток прикатывает. Только вроде нашего «вынужденный простой» у него: девушки не успевают разгребать, растаскивать гальку, слышно, между собой переговариваются: «Вот какие лбы стоят на берегу — нам бы на выручку». А одна — даже вовсе вслух:
— Эй, парни, что ворон считаете? Помогли бы!
И не знаю, кто первый сказал:
— Пошли!
По-моему, Кошич сказал. Но пошли мы все очень дружно. И дали жару — катку и подвозчикам гальки. Завертелись те, как на огне. Старший из них сперва на нас навалился:
— Кто такие? Денег не будем платить.
Мне опять Том Сойер вспомнился.
— Ладно, — говорю, — я сам тебе заплачу. Дам сердцевину от яблока и дохлую крысу на веревочке.
Этот читал, оказывается, Марка Твена.
— И еще цветное стеклышко давай, — говорит. — На этих условиях, так и быть, становитесь. Кто сюда, кто на машинах езжайте. В карьере на погрузке механизация у нас неважная.
Хвастаться не хочу, но сила девушкам на помощь пришла огромная. От удовольствия у них просто глазенки горят.
— Этак мы сегодня и всю улицу закончим!
Нет интереса описывать технику нашей работы. Но вот ее суть.
С утра лежала улица глинистая, желтая и пыльная, продавленная в дождливую пору колесами тяжелых грузовиков. Они шли по ней, раскачиваясь с боку на бок, как раскормленные утки. В ухабах скрипел раздавленный шлак. Шоферы давали самый полный газ, чтобы выхватить из рытвины осевший кузов машины. Пешеходы от бензинного дыха чихали и отплевывались.
Теперь она вся от края до края засыпана пестренькой речной галькой. Ухабов нет никаких. Каток утрамбовал, налощил гальку так, что улица стала словно покрытая разноузорчатым штапелем. Пожалуйста, хоть ложись в белом костюме. Уже сейчас грузовики не стали бы корчиться в ямах, а покатились бы легко, не запоганивая воздух дымом из выхлопной трубы. Но галька еще и прикрывается сверху. Горячим асфальтом. Он застывает, делается твердым и гладким, как палуба парохода. Что грузовик — положи горошину, щелкни ее ногтем, и покатится метров на пятьдесят. Жара — пыли нет. Дождь — грязи нет. По бокам зеленые посадки. Тополя. Акации. Цветы. Словом, улица. Настоящая городская улица. Утром была одна, сейчас стала вовсе другая. Чьи это руки сделали? Не буду говорить: мои, наши, бригады кессонщиков. Сидят девушки, отдыхают, брезентовыми рукавицами разметают на еще теплом асфальте присыпку, желтый песочек, поют:
На закате ходит парень
Возле дома моего.
Поморгает мне глазами
И не скажет ничего…
По такой улице можно ходить. Не только на закате — и самой темной ночью.
Я, пожалуй, малость перехватил, когда сказал, что улица утром была одна, к вечеру стала другая, вся улица. Не вся конечно. Квартал один примерно мы сделали. Но так уж у меня всегда: работаю и рисую себе, как и что дальше будет.
Кончили мы ровно в пять. Общее время. Представляете? Спохватился я. Во-первых, Маша не велела опаздывать. Во-вторых, именно в пять назначил явиться к нему начальник милиции. Как быть?
Маша долго сердиться не будет. Объясню, поймет. Алешку отнести в поликлинику в крайнем случае и Ленька годится. Сколько раз он парня в коляске возил на вокзал! Шуре, конечно, я сейчас нужнее.