Шуре не пришлось мучиться, полковник так задавал вопросы, что ответы у нее сами слетали с языка. Я позавидовал товарищу Иванову: вот техника профессии! Через пятнадцать минут душа у Шуры была промыта, словно ершиком бутылка из-под молока: сквозь стекло газету читать можно. Шура тоже посветлела. Сами понимаете, такую муть начисто выплеснуть!

Разговаривал полковник очень вежливо, я бы сказал, ласково, и под конец все подшучивал: «Так, так, девушка. Говорите, много денег в запас иметь хотелось? Тысячи? Другим в запас даже миллионы иметь хочется. Сибирь наша плоха. Рассчитывали ездить на юг, в Сочи? Хорошо еще, что не в Монте-Карло». Меня спросил: «Вы что добавить можете?» Я ответил, что добавлять мне совершенно нечего, потому что сверх рассказанного Королевой я ничего не знаю. Но уж если добавлять, так только одно: Шахворостов — давний подлец. А Королевой я лично больше, чем самому себе, верю.

Полковник полистал календарь, сделал на нем пометку. Шуре велел зайти к нему в понедельник после пяти. А меня задержал: «На минутку». Когда Шура, пошатываясь, вышла из кабинета, полковник сказал:

— Слушай, парень, на своем веку я много видел и спекулянтов, и воров, и матерых бандитов. Настоящие спекулянты в милиции, конечно, не так разговаривают. Они все законы знают. А эта самого главного, кажется, не знает. Спекулянты всегда говорят: «От нужды. На кусок хлеба». А эта прямо: «На юг, в Сочи, в Ялту в панбархатных платьях ездить хотелось». Эх-хе! Словом, тебе я скажу начистоту. Мне она понравилась. Но одно обстоятельство надо проверить. Спекуляция все-таки грех тяжкий. И по внутреннему смыслу своему занятие очень грязное: в белых перчаточках отнимать у другого честно заработанные деньги. Но я вижу: девушка очень убита. И сознанием своей вины и этакими показаниями, которых она теперь боится. Как же: Шахворостов! Так ты, парень, эти дни ее побереги. Понял? Побереги. К какому решению придем мы, я не знаю, но ты будь с ней повнимательней. Духовно, духовно ее поддержи. Ну, погубила себя девушкой. А женщина она молодая. Словом, желаю вам всяких благ… И надеюсь. Есть некоторое основание. Шагай. Догоняй ее. Но, понимаешь, ей — молчок! — И засмеялся: — Я ведь сегодня не как начальник милиции, а как депутат вас принимал. Депутаты — они всегда добрее. Но в понедельник, пожалуй, опять и ты с ней зайди.

Шуру я проводил до самого ее дома. Иначе, наверно, ей бы и не дойти: у нее все время подкашивались ноги на ее высоких каблучках. Пришлось вести под руку. Хоть грязь у меня на куртке уже и подсохла, но все равно платье запачкалось. Ничего, выстирает.

В доме Шуры я никогда раньше не бывал. По рассказам ее, когда еще на теплоходе «Родина» плавали, знал, что это превосходный особнячок. Собственный. Правда, не ее, а матери. Но у Шуры там отдельная комната. Прелестная обстановочка, трельяж, радиола и все прочее. И мама у нее — «веселая хлопотунья».

А домик-то оказался: ногтем сковырни. Врос в землю, гнилая деревянная крыша, окошки, наверное, свободно моей ладонью можно закрыть. Какие там внутри отдельные комнаты? И трельяжи и ковры? Во всяком случае, на заборе висел тканый тряпочный половик, из которого палкой выбивала пыль какая-то женщина. И я понял: Шурина мать. В лице у нее ничего веселого не было. Скорее злое. И мне даже показалось, что я часто видел ее на базаре. Она продавала полынные веники. И я сам их покупал у нее.

Шура молча сжала мне руку, прощаясь, и вошла во двор. Я заходить не стал. Шура, наверное, боялась, что я вспомню ее прежние рассказы и стану теперь считать уже совсем круглой лгуньей. А я, наоборот, почему-то обрадовался, что она все мне лгала. И что, хотя она и «королева», дом у нее — совсем не королевский дворец. И я подумал, что Шуре, наверно, просто хотелось жить в действительно хорошей квартире, но она не верила, что когда-нибудь дадут такую квартиру, а «веселая хлопотунья» со своими вениками зудела ей в уши вредные советы. Заставляла и бездумные, но доходные картинки рисовать на стекле, торговать ими; и на работу подталкивала такую, где хоть и мокрые, а пятаки остаются; и мужа-спекулянта, наверно, она ей нашла; и лгать, хитрить ее приучила. И еще я подумал: полковник Иванов говорил со мной так, словно Шура была моей невестой. А я почему-то ему не возразил. И полковник будет считать: я так сильно люблю Шуру, что не отказался от нее, хотя, может быть, даже и станут ее судить. Хорошо ли я сделал?

Маша потеряла меня совершенно. Дело в том, что к нам прибегала Дина, договориться насчет воскресенья. Вася Тетерев достал у знакомого лодку с подвесным мотором. Лодка большая, возьмет всю нашу компанию. Мотор немного барахлит, но до воскресенья Васюта вместе с Володей Длинномухиным его наладят. Ждали меня и гадали, куда я мог деваться. Дина так и не дождалась меня. А Маша сказала ей, что ехать надо на Шумиху, где будет строиться наша Красноярская ГЭС, там очень красивые места, или хотя бы до устья Маны. Дина предупредила, что выезжать надо чуть свет, пока спит речная инспекция: могут не позволить такой лодке с народом выйти в дальнее плавание.

Маша спросила меня:

— Правильно сказала я: на Шумиху?

Я подтвердил:

— Правильно. Очень хочется поплавать по Енисею.

А потом начал объяснять, где я был и чем это дело пока закончилось. Маша погрозила мне пальцем:

— Костя, ты настоящий турок: имеешь две жены. Поэтому в воскресенье Шуру придется взять с собой. — Она смеялась, а я не мог засмеяться, потому что в самих словах Машиных был вроде бы упрек. Но Маша тут же очень душевно прибавила: — Пусть она пока больше будет с нами, в нашей семье.

Тогда я сказал уже вслух слова, которые всегда повторял про себя:

— Маша, я тебя очень люблю!

И мы стали обсуждать, как нам лучше устроить эту поездку на лодке, что надо купить нам и что поручить Дине.

Это было в пятницу. А в субботу произошло то, с чего я начал главу. Пришел на работу Кошич, по виду уже не Казбич, а скорее Мышич.

В газете «Известия», которую в киосках продавали с утра, была напечатана статья об одном негодяе. Он заявлениями и доносами на своих соседей по дому завалил все ростовские организации, где работали эти люди, поднял на ноги областную прокуратуру, редакции газет, облпрофсовет и даже некоторые райкомы партии. В общей сложности только за четыре последних года он написал шестьсот сорок семь заявлений, по этим заявлениям работало двести двенадцать комиссий, в которых было занято около тысячи человек. И ни одно заявление негодяя не подтвердилось. Он писал о слонах, а были мухи. И то не всегда. Его пригласили в редакцию «Известий» и спросили: как он мог оболгать столько хороших людей и за что, собственно? Он задергался, закричал: «Я боролся и буду бороться за правду! Все, о ком я писал, двуличные, мелкие человечки. Все равно я их разоблачу! Если вы, в редакции, меня не поддержите, я напишу на вас в Центральный Комитет!»

Понимаете? В создавшейся обстановке статья эта как звучит?

И в этот же день, так совпало, ревизор закончил проверку. В своем заключении он признал заявление необоснованным, назвал Кошича молодым сутягой, демагогом и дезорганизатором производства и рекомендовал привлечь его за клевету к уголовной ответственности. Каково?

Но и это еще не все. Выяснилось: Кошич свои камешки ссылал в картонную коробку из-под ботинок, которую держал у себя под кроватью. Хозяйка его квартиры, тетя Дуся, прибираясь, рассыпала камешки. Часть из них сложила обратно в коробку, остальные вымела. Представляете?

Короче говоря, в этот день хотя и не возле кассы, где я назначил ему, но при всем народе Кошич просил у Виталия Антоныча прощения. И было видно, что все это, вместе взятое: статья в газете, заключение ревизора, история с камешками и тот «дер», который уже мы ему дали теперь, — прожгло Кошича насквозь. Он не кричал и не дергался. Только спрашивал, ловя всех нас по очереди: «Меня с работы не выгонят? Ведь я же хотел для всех лучше сделать. Я был убежден. Мне казалось…»

А когда шел с Тумарком домой, по пути сказал ему: